© журнал "Русский инок", Джорданвилль, США Льюис Уоллес ВО ДНИ ОНЫ (БЕН-ГУР) ПОВЕСТЬ ИЗ ПЕРВЫХ ЛЕТ ХРИСТИАНСТВА Перевод с английского В. Бекетовой Типография А.С. Суворина, С.-Петербург, 1890 г. ОГЛАВЛЕНИЕ Пролог. I. Иудей и Римлянин. II. Новый прокуратор въезжает в Иерусалим. III. "Астрея". IV. Номер шестидесятый. V. Морская битва VI. Симонид. VII. Раб верный. VIII. Неожиданная встреча. IX. Бен-Гур слышит необычайный рассказ. X. О Бен-Гуре много разговаривают. XI. В "Роще Пальм". XII. Вести. XIII. Бен-Гур принимает важное решение. ХIV. Заклад. XV. Ристалище. XVI. Идернийский дворец. XVII. Антониева башня. XVIII. Разоренное гнездо. XIX. В пустыне. XX. Чудо. XXI. Царь Иудейский. Пролог. I. Солнце садилось, и темные тени легли на равнину Рефаима, но догорающий свет дня еще золотил вершину Мар-Элиаса, и на холме, по ту сторону долины, лежащей у его подножия, белые домики Вифлеема, утонувшие в безлиственных садах. Из глубины долины, мимо колодца Давидова, подымался по вифлеемской дороге небольшой ослик, осторожно ступавший по каменистой дороге; на мягком сиденье, обложенном подушками, помещалась молодая женщина в белом покрывале и темном плаще. Впереди шел высокий человек в длинной одежде и вел осла за повод. Мантия, накинутая ему на голову, по обычаю евреев, оставляла его лицо открытым. Видно было, что он преклонных лет: его длинная борода сильно подернулась сединой. Одежда его обличала человека простого, рабочего класса; лицо выражало спокойствие и степенную торжественность. Равнодушно поглядывал он по сторонам, медленно поднимаясь по дороге, извивающейся среди садов и виноградников, и только иногда взгляд его принимал озабоченное выражение, когда он оборачивался к своей спутнице. Чем ближе подъезжали они к Вифлеему, тем больше народу попадалось им на пути. У колодца теснилась целая толпа людей и животных; по дороге в город торопились и пешие, и верховые - кто на ослах, кто на верблюдах. Во всем Вифлееме только и был один хан (гостиница), который стоял не доезжая до городка, на полугоре, у самого перекрестка, где сходилось несколько дорог. То было простое одноэтажное, четырехугольное здание, сложенное из грубых камней, без всяких окон, с одним входом, служившим и для людей, и для животных. Вход этот находился с восточной стороны, а на северо-восток к зданию примыкало обширное пространство, обнесенное каменной оградой и упиравшееся в серую скалу. Когда наши путники подъехали ближе, оказалось, что ее ограда уже набита битком людьми и животными, а на дороге перед ханом и у самых ворот теснится такая толпа, что нечего и думать подъехать ближе. Шум и крик были ужасные. Люди на верблюдах и на ослах теснили и давили пеших; все вместе кричали, бранились, безуспешно лезли вперед и выходили из себя; среди этой толпы жались испуганные овцы, мычали коровы, блеяли козы. Смятение и толкотня все увеличивались. Новоприбывший с недоумением смотрел на эту безпорядочную суматоху; заметно было, что он начинает тревожиться. Солнце уже зашло; скоро наступит холодная ночь... Неужели придется ночевать под открытым небом? - Я пойду и узнаю, что тут такое! - сказал он, обращаясь к своей спутнице. И, оставив ее, он протеснился к воротам, где сидел привратник под развесистым кедром. - Мир тебе! - сказал ему незнакомец. - И тебе также, добрый человек! - отвечал тот не двигаясь. - Я - уроженец Вифлеема, Иосиф, и пришел сюда по указу римского цезаря, чтобы участвовать в переписи. И я сам, и жена моя, Мария - из рода Давидова; этот самый дом был когда-то домом старца Иессея и сыновей его; здесь родился славный наш праотец. Мы ищем приюта в доме отцов наших. Привратник встал и низко поклонился. Во всей иудее чтили память Давида, но нигде она не была так священна, как на родине его, в Вифлееме. - Приветствую тебя, почтенный муж, - промолвил он. - Что я могу сказать тебе? С тех пор, как дом этот впервые отверз свои двери странникам, никто не стучался в них напрасно - тем более потомок великого царя. Но что делать, если нет места? По случаю указа о переписи народу собралось столько, что весь Вифлеем не в состоянии его вместить, а вчера еще пришел караван из Дамаска, идущий в Аравию и нижний Египет. Вся ограда загромождена тюками товаров и переполнена верблюдами. Пойдем со мною; ты сам увидишь, что ни в доме, ни во дворе, ни в ограде нет ни одного свободного местечка! - Я прошу не для себя, - настойчиво возразил Иосиф. - Мне самому все равно, где ни провести ночь. - Вас только двое? - спросил привратник, как бы что-то соображая. - Да, - отвечал Иосиф. - Тем лучше: я не оставлю вас ночевать под открытым небом, решительно сказал привратник. - Идите скорее, солнце уже село, а ты сам знаешь, как скоро наступает ночь в это время года. - Да благословит тебя Всемогущий Бог! - радостно воскликнул Иосиф и поспешил к Марии. Когда они приблизились к воротам, привратник почтительно поклонился. - Привет Тебе, дочь Давидова, - сказал он, увидавши Марию. - Благословение Всевышняго над Тобою! И, приветливо приблизившись к Ней, он взял за повод Ее осла и пошел вперед, сказавши Иосифу: - Следуй за мною! Они миновали ворота, узкий мощеный камнем проход, внутренний двор хана, который был до такой степени запружен народом, что едва можно было протискаться сквозь его сплошную толпу, и другим выходом выбрались на противоположную сторону хана, в ограду; и здесь было так же тесно, и здесь их проводник не остановился, но шел все дальше, прямо к серой скале, к которой примыкало огороженное пространство. - Ты ведешь нас в пещеру? - сказал Иосиф. - Да, - отвечал привратник и, обращаясь к Марии, прибавил: - в этой пещере укрывался со своими стадами Твой праотец, Давид, когда еще был пастухом, а когда он сделался славным царем, то любил иногда приезжать в старый дом, пожить здесь и подышать горным воздухом, и тогда с ним приезжала многочисленная свита, и в пещере помещались тучные бараны для царского стола, кони и верблюды царедворцев и прислужников. Ясли и до сих пор уцелели. Там тепло, и вам будет лучше, чем под открытым небом. Путники были совершенно с этим согласны. Они были простые и бедные люди, с самыми скромными привычками, потомки пастушеского народа, и жили в стране, где пещеры были самым обыкновенным явлением. А потому их только радовала возможность приютиться в теплом местечке, хотя до сих пор оно и служило приютом животным. К тому же, все связанное с воспоминаниями о славном царе было для них дорого и священно, стало быть и эта пещера. Приблизившись к скале, где находилась пещера, они с удивлением увидали маленький, узенький домик без окон и с одной дверью, точно прилепившийся к ее каменной стене. Но, когда проводник помог Марии сойти с осла и отворил эту дверь, оказалось, что домик существовал только для виду и скрывал отверстие в довольно большую натуральную пещеру, аршин восемнадцати длиною, шести шириною и пяти вышиною. Свет догорающего дня проникал туда в открытую дверь и смутно освещал неровный каменный пол с наваленными там и сям охапками сена и соломы, кое-какую хозяйственную утварь и каменную посуду. Вдоль стены виднелись низенькие каменные ясли, без всяких перегородок, приспособленные для овец. Паутина свешивалась серыми хлопьями с каменного потолка, но в пещере было и тепло, и чисто. - Войдите, сказал привратник, - и расположитесь здесь. На полу много сена и соломы; холод ночи сюда не проникает, когда дверь затворена. Это все, что я могу вам предложить. Мир вам! С этими словами он ушел и затворил за собою дверь, а они начали устраиваться на ночлег. В самом хане и в ограде еще долго продолжались смятение и суматоха. Но, когда настал священный для всякого еврея девятый час - час, когда совершается жертвоприношение, и сам Иегова незримо присутствует в Иерусалимском храме - все стихло; каждый еврей набожно сложил руки и углубился в молитву, обратившись лицом в сторону святыни. Затем все снова заволновалось и зашумело; все заспешили кончить вечернюю трапезу и улечься спать, и через какой-нибудь час все огни были потушены, и все спало глубоким сном. II. К юго-востоку от Вифлеема, у подножия гряды холмов, простиралась зеленая равнина. Холмы прекрасно защищали ее от северных ветров, и потому даже и в зимнее время здесь зеленели трава и кустарники, привлекавшие окрестные стада. С незапамятных времен стояла тут, под защитой скал, огромная, полуразрушенная овчарня, от которой уцелела, главным образом, ограда, вышиною в человеческий рост, сложенная из грубого камня и обсаженная изнутри сплошною стеною непроходимого колючего кустарника. Когда-то была здесь и хижина для пастухов; но бури давно разметали и снесли ее кровлю, и вся она имела вид одной сплошной развалины. И все-таки пастухи ухитрялись жить здесь; главной их заботой была безопасность их стад, которых надо было прокармливать днем и оберегать ночью от диких зверей, водившихся во множестве в соседних долинах и ущельях. Пастухи иудейские были люди, дикие видом, но простые и чистые сердцем, и вели самую суровую и, вместе с тем, благочестивую жизнь. Ходили они зиму и лето с непокрытыми головами и обнаженными руками, одевались в козлиные и овечьи шкуры, мехом наружу, и их косматые головы и бороды казались таким же густым и всклокоченным мехом, как шкуры, служившие им одеждой; кроме того, они носили грубые кожаные сандалии и пояса, и были вооружены тяжелыми крючковатыми посохами и пращами. И, не смотря на свой суровый вид, то были самые смирные, добродушные люди во всем краю, и тесная связь с природой, среди которой они проводили свою жизнь, невольно приближала их к Богу, Творцу всего видимого и невидимого, и заставляла любить Его всем сердцем, безхитростно и горячо, как любят дети. Днем они блуждали по зеленой равнине со своими стадами, ночью загоняли их в ограду, зажигали большой костер у входа и поочередно сторожили, один за другим, пока остальные товарищи спали. Так было и в эту ночь. Загнавши свои стада, семеро пастухов уселись вокруг ярко пылавшего костра, разложенного у входа в ограду, и принялись за свой скудный ужин. Насытившись, они потолковали немножко между собою и отправились спать один за другим. Первая стража ночи еще не успела придти к концу, как шестеро из них уже спали глубоким сном внутри ограды, а седьмой, оставшийся сторожить, закутался поплотнее в толстый плащ, накинутый поверх остальной одежды, и ходил взад и вперед мимо костра, поглядывая на небо, усеянное крупными звездами. Ночь была холодная, как обыкновенно бывают зимние ночи в этой горной стране; костер слегка потрескивал, посылая яркие искры к темному небу; голодный шакал выл где-то в горах. Красное пламя освещало только небольшое пространство да кусок каменной стены; все остальное тонуло во мраке. Время тянулось ужасно долго для прозябшего сторожа; он не мог дождаться полночи, когда его сменит другой товарищ, и безпрестанно смотрел на звезды, по которым пастухи узнают время. Но вот, наконец, и полночь! Как сладко он заснет, пригревшись около спящего стада! Он уже собирался пройти в ограду и разбудить очередного сторожа, как вдруг остановился, пораженный серебристым сиянием, разлившимся кругом. Луна была на ущербе; откуда же этот свет? А между тем он становился все ярче и ярче; скоро стало так светло, что все окружающие предметы мало-помалу выступили из мрака: вся окрестность стала ясно видна. Дрожь пробежала по всему телу изумленного пастуха; он поднял голову и остолбенел. Звезды исчезли в потоках затопившего их света; казалось, будто небо вдруг разверзлось, и оттуда, из таинственной небесной глубины, льется неизъяснимое, ослепительное сияние. - Братья! крикнул пастух в ужасе. - Вставайте! Проснитесь! Крик его разбудил не только людей, но и собак и стада. Собаки зарычали, овцы зашевелились, пастухи вскочили и схватились за свои посохи. - Что случилось? - послышались испуганные голоса. - Небо горит! На небе пожар! - в ужасе закричал пастух. Но тут испугавший его свет засиял таким нестерпимым блеском, что все они убоялись страхом великим и упали на колени. И в ярком сиянии, окруженный неизъяснимыми лучами, показался светлоликий посланник небес, и прозвучал его нежный, дивный голос: - Не бойтесь, я возвещаю вам великую радость, которая будет всем людям! При звуке этого голоса, смиренные пастухи ободрились и каждый мысленно произнес: - Это Ангел Божий! - Ныне родился вам в городе Давидовом Спаситель, который есть Христос Господь! - продолжал Ангел, - и вот вам знак: вы найдете младенца в пеленах, лежащего в яслях. Небесный голос умолк; но светлое видение еще стояло в воздухе; длинные белые одежды клубились, точно облако, освещенное солнцем, и широкие белые крылья не шевелились, поддерживая Ангела в сияющем пространстве. И вдруг все оно подернулось розовым светом и наполнилось трепетаньем безчисленных крыл: все небо ожило, исполненное светлых крылатых образов; в сияющей вышине явилось многочисленное воинство небесное, славящее Бога и взывающее: - Слава в вышних Богу и на земле мир, в человеках благоволение! Тут медленно развернул свои перламутровые крылья посланник Господень, и вознесся в высоту, утопая в море света и неземного пения, и вместе с ним унеслись небесный свет и небесное пение, потухая и замирая в недосягаемой вышине. Но долго еще звучал в ушах пастухов радостный гимн: Слава в вышних Богу! Когда они, наконец, очнулись, небо было по-прежнему темно и усеяно яркими звездами, окрестность по-прежнему утопала во мраке. Пастухи переглянулись между собою и сказали друг другу: - Пойдем в Вифлеем и посмотрим, что там случилось, о чем возвестил нам Господь! И бросивши свои стада в первый раз в жизни, твердо уповая, что Господь Сам о них позаботится, они поспешили в Вифлеем. В городе все спали, и они пришли к хану, незамеченные никем. И, осторожно пробираясь среди спящих людей, прошли они через внутренний двор и далее, через ограду и, наконец, пришли к пещере. Дверь домика, скрывающего ее вход, была отворена, и внутри мерцал огонек зажженного фонаря. - Мир тебе! - сказали они Иосифу, поднявшемуся при их входе с соломы, на которой он спал. - Здесь ли Младенец, родившийся в эту ночь? При бледном свете фонаря видно было, как изменилось всегда спокойное лицо Назарянина, под влиянием охватившего его душевного волнения. Он отвернулся и сказал слегка дрогнувшим голосом: - Младенец здесь. Смотрите! Он взял фонарь и подошел к яслям. Пастухи подошли вслед за ним и увидели Новорожденного, запеленного Младенца, лежащего в яслях. Тогда пастухи упали перед Ним на колени. - Это Христос! - воскликнули они благоговейно, и, не усумнившись ни на минуту, эти простые, глубоко верующие люди распростерлись ниц, преклоняясь перед Младенцем. Они уверовали в Него сразу и, восстав, вернулись с радостью в сердце к своим стадам, прославляя Бога. III. Через десять дней после этого по сихемской дороге приближались к Иерусалиму три путника, которые обращали на себя всеобщее внимание, не смотря на то, что в Святой город много приезжало народу со всех концов света, и жители его насмотрелись довольно чужеземцев. На пути все смотрели на них с изумлением и долго провожали их глазами. - Что за чудные верблюды! Какие сладкозвучные колокольчики! - восклицали многие. И действительно, таких огромных, стройных верблюдов, и притом белых, как снег, еще не видывали жители Иерусалима, и всех поражало богатство их палаток и пурпуровой сбруи, увешанной серебряными колокольчиками. Но еще чуднее белых верблюдов и их убранства показался слышавшим загадочный вопрос, с которым обращался ко всем встречным ехавший впереди чужеземец. - Добрые люди, - спрашивал он звучным, торжественным голосом, поглаживая свою темную бороду, - добрые люди, не знаете ли вы, где родившийся Царь Иудейский? Все смотрели на него с недоумением, и никто ему не отвечал; и он ехал все дальше и дальше, приближаясь к стенам Иерусалима. Спутники его следовали за ним молча, и только останавливались, когда он останавливался, и снова трогались в путь, когда он трогался. И люди удивленно качали головами и смотрели им вслед, прислушиваясь к музыке серебряных колокольчиков. Наконец они подъехали к высокой башне, венчающей северные ворота Иерусалима, близ которых сходятся дороги сихемская, иерихонская и гибеонская. Ворота охраняла римская стража. По мере приближения чужеземцев к Иерусалиму, к ним приставало все больше и больше любопытных, так что, когда они остановились у ворот и обратились к близ стоящему часовому, около них собралась уже порядочная толпа. - Привет тебе, - сказал чужеземец солдату на его родном языке. - Мы приехали издалека и ищем родившегося Царя Иудейского. Можешь ты нам сказать, где найти Его? Солдат поднял наличник своего шлема и громко кого-то позвал. На его зов из башни вышел центурион. - Эй, дорогу! - крикнул он собравшейся толпе и, размахивая своим копьем направо и налево, подошел к чужеземцам среди мгновенно расступившихся зевак. - Что тебе надо? - сказал он, обращаясь к нему по-еврейски. - Я хочу знать, где родившийся Царь Иудейский! - отвечал он на том же языке. - Ирод? - спросил ошеломленный центурион. - Ирод царствует милостью цезаря; я говорю не про Ирода. - Какой же еще Царь Иудейский? - Мы видели звезду Его на востоке и пришли поклониться Ему. Римлянин смотрел на него недоумевая. - Поезжайте дальше, сказал он наконец. - Я не еврей и не могу отвечать вам. Спросите у еврейских мудрецов, у первосвященника Анны наконец, у самого Ирода. Если, кроме него, существует другой Царь Иудейский, он, конечно, это знает. С этими словами он приказал солдатам разогнать толпу и пропустить чужеземцев в город. В тот же вечер, в начале первой стражи, в новом царском дворце, на горе Сионской, заседало собрание еврейских мудрецов и ученых, которых Ирод созывал только в экстренных случаях, когда ему нужно было разрешить какой-нибудь трудный вопрос, касавшийся истории и законов еврейского народа. Тут были первосвященники, фарисеи и саддукеи - словом все ученые, мудрецы и философы Иерусалима, числом около пятидесяти. Они собрались в одной из внутренних зал дворца. То была круглая комната с куполообразным потолком; пол ее был выложен плитами из разноцветного мрамора; гладкие стены, не прорезанные ни одним окном, были расписаны фресками по желтому фону; огромный бронзовый треножник, с богатой инкрустацией из серебра и золота, стоял посредине. Его огибал низкий диван в форме глубоко вогнутой подковы, обращенной к двери своим отверстием, обложенный мягкими подушками из ярко-желтой шелковой материи; и с потолка, из глубины расписанного купола, свешивалась золотая люстра о семи ветвях, и с каждой спускалась зажженная лампа. На мягких подушках дивана заседали ученые мужи, поджавши ноги по восточному обычаю; все это были люди уже немолодых лет, в длинных одеждах одинакового покроя, различавшихся только цветом; большие носы, черные, живые глаза под сурово нависшими бровями, длиннейшие бороды, подернутые сединой, преобладали. Все они держались с важным, торжественным достоинством, в полном сознании своей премудрости и значения. То был знаменитый синедрион. Посреди дивана, напротив треножника, сидел человек, отличавшийся от всех остальных - очевидно председатель собрания. Это был древний старец, совершенно иссохший и сгорбившийся от лет и, не смотря на это, теперь было видно, что в молодости он отличался атлетическим сложением. Его белая одежда висела на нем тяжелыми складками; казалось, что под нею уже не человеческое тело, а только высохший огромный скелет. Его сухие, костлявые руки безпомощно лежали на коленях, точно иссохшие темно-коричневые палки, всунутые в широкие рукава из шелковой белой материи с пурпуровыми полосами. Вся сила и жизнь, какие остались в его теле, сосредоточились в голове, на которой не видно было ни одного волоса; гладкий череп, глубоко ввалившиеся виски и сморщенный лоб блестели, как отполированная темная бронза; нос загнулся крючком, вся нижняя часть лица утопала в длиннейшей седой бороде, ниспадавшей до самого пояса серебряными волнами, - но глаза, черные и пронзительные, сияли умом и жизнью из-под нависших седых бровей. То был Гиллел-вавилонянин, старец ста шести лет, мудрейший из еврейских мудрецов, начальник иерусалимской академии. Перед ним на мраморной доске, покоившейся на треножнике, лежали свитки пожелтевшего пергамента, испещренные еврейскими письменами; за ним неподвижно стоял юный прислужник в роскошной одежде. Престарелый мудрец сделал ему едва заметный знак, и мальчик почтительно приблизился. - Скажи царю, что мы готовы дать ему требуемый ответ! - произнес старец торжественно. Мальчик поспешно удалился, и ученое собрание молча приготовилось ждать. Но ему пришлось ждать недолго. Через какие-нибудь пять минут небольшие двери залы распахнулись настежь, и по обе стороны встали вошедшие телохранители. Вслед за ними медленно вступил в залу высокий старик в пурпуровой одежде, отороченной золототканой каймой; вместо пояса стан его обхватывала гибкая, как ремень, полоса кованого золота, его сандалии сияли драгоценными камнями; на голове, поверх коротенькой пурпуровой бархатной мантии, ниспадавшей со лба на плечи, сияла узенькая золотая корона филигранной работы; драгоценный кинжал сверкал за поясом. С трудом волоча ноги, тяжело опираясь на раззолоченный посох и не поднимая глаз, приблизился он к самому дивану и тут только поднял голову и окинул ученое собрание мрачным, подозрительным взглядом. То был Ирод Великий, человек, состарившийся раньше времени под гнетом ужасных, разрушительных болезней, измученный своей собственной жестокостью и злобой, подавленный тяжестью безчисленных преступлений, лежавших у него на совести, человек великого ума и сильной воли, отравлявший жизнь себе страшной подозрительностью, а другим - безграничным деспотизмом. Его исхудалое, изможденное лицо носило печать страдания и озлобления; оно было и страшно, и жалко. Члены синедриона встретили его изъявлениями глубочайшей преданности; те, что были помоложе, встали и преклонили колена, старейшие ограничились тем, что низко склонили свои почтенные головы, смиренно скрестивши руки на груди. Ирод безмолвно окинул их угрюмым взглядом и остановился у самого треножника, против старца Гиллела. Опираясь веем телом на золотой посох, он холодно посмотрел на патриарха и произнес повелительно и отрывисто: - Ответ! Глаза Гиллела засветились кротким светом, и он сказал благодушно и приветливо: - О, царь! Да будет над тобою благословение Бога отцов наших, Авраама, Исаака и Иакова! И, мгновенно переменив тон и переходя от приветствия к торжественному обращению, он сказал с величавым достоинством: - Ты спросил нас, где должен родиться Христос? Ирод наклонил голову, но не прибавил ни слова и продолжал смотреть на Гиллела своими зловещими глазами. И тогда, среди гробового молчания, мудрец произнес, медленно и отчетливо выговаривая каждое слово: - О, царь! Отвечаю тебе от имени всего синедриона и от моего собственного: Христос должен родиться в Вифлееме Иудейском. Он посмотрел на лежавший перед ним свиток пергамента, отыскал глазами требуемые строки и, указывая на них иссохшими перстами, торжественно продолжал: - "Ибо так написано через пророка: И ты, Вифлеем, земля Иудина, ничем не меньше князей Иудиных, ибо из тебя произойдет вождь, который упасет народ Мой, Израиля". Ирод слегка изменился в лице и, устремив пристальный взор на исписанный пергамент, погрузился в угрюмое раздумье. Члены синедриона смотрели на него, затаивши дыхание; никто не осмелился заговорить с грозным владыкой. Наконец, эта тягостная минута миновала: Ирод повернулся и вышел из залы, не проронив ни одного слова. Когда дверь за ним затворилась, все вздохнули свободно, и престарелый Гиллел громко произнес: - Братья! Дело наше кончено, мы можем идти. Он встал, свернул драгоценный пергамент и вышел первый, опираясь на руку своего сына, Симеона. Был уже поздний вечер, когда царский гонец разыскал новоприбывших чужеземцев в большом хане иерусалимском. Они еще не спали, хотя уже постлали ложа свои на жестких плитах ливана (ливанами называли небольшие низкие комнаты со сводами, но без лицевой стены, так что они были открыты и выходили во двор хана. Мощеные полы ливанов поднимались ступени на три над уровнем двора). - Встаньте! Вас требуют по важному делу! - сказал управитель хана. - Кто требует? - Царь Ирод. - Что ему нужно? - Я не знаю; он прислал за вами гонца, который стоит у ворот. Я только управляю ханом, и больше ничего. Что я скажу гонцу? - Скажи, что мы сейчас идем. Они поспешно встали, обулись, опоясались, накинули свои плащи и вышли из хана. У ворот их встретил царский гонец. - Привет вам, чужеземцы, сказал он почтительно. - Простите, что я осмелился потревожить ваш сон, но меня прислал царь. Он просит вас немедленно придти к себе во дворец, ибо имеет сообщить вам нечто очень важное. При свете тусклого фонаря, мерцающего у ворот, волхвы переглянулись между собою. Один из них отвел управителя в сторону и сказал ему шепотом: - Ты знаешь, где наши верблюды и пожитки; на всякий случай приготовь все, чтобы мы могли сейчас же уехать, когда вернемся. И, обратившись к гонцу, громко прибавил: - Мы готовы следовать за тобою. Веди нас к царю! Долго шли они по узким, извилистым улицам, утонувшим в двойной тени - зимней ночи и высоких домов: в вышине сверкали звезды, но они не освещали пути. Наконец проводник их остановился у портала какого-то каменного здания; при багровом свете костров, пылавших на огромных железных треножниках, мелькнули перед ними, как во сне, массивная дверь и фигуры закованных в латы людей, неподвижно стоявших на каменных ступенях. Дверь отворилась перед ними, точно волшебством; они переступили порог и прошли целый ряд темных зал, установленных колоннадами; поднялись по высокой лестнице, миновали еще безконечное количество пустых, скудно освещенных покоев и, наконец, очутились в какой-то башне. Путеводитель их внезапно остановился, указал на закрытую дверь, у которой они находились, и сказал: - Войдите, Царь здесь. В первую минуту яркий свет, наполнявший комнату, в которую они вошли, просто ослепил их после мрака, царствующего в остальном дворце. Они очутились в роскошной зале, освещенной безчисленными свечами в огромных золотых подсвечниках, убранной с восточным великолепием, но в греческом вкусе: стены были покрыты живописью, изображающею нимф и амуров, всюду стояли раззолоченные греческие ложа и столики с богатой инструкцией, виднелись цветы, статуи и музыкальные инструменты; но мягкие бархатные ковры на мозаичном полу, пестрые шелковые подушки на ложах и золотые курильницы, разливающие благоухание сандалового дерева, говорили о востоке. Посреди комнаты, на золотом троне, сидел угрюмый и больной Ирод в своем пурпуре и короне. Волхвы приблизились и простерлись перед ним, по восточному обычаю. Царь позвонил в маленький серебряный колокольчик, и в ту же минуту вошел прислужник и поставил три кресла перед троном. - Садитесь! - благосклонно сказал Ирод. - Мне донесли, что сегодня через северные ворота прибыли три чужеземца на невиданных белых верблюдах. Это были вы? - Ничто не укроется от мудрого Ирода. Ты сам знаешь, о, царь! Оттого ты и послал за нами, - отвечали чужеземцы. - Кто вы и откуда? Отвечайте мне поочередно, Один за другим они сказали ему свои имена, откуда они родом и по какой дороге приехали. Но царю было не того нужно. - Что вы спрашивали у начальника стражи, когда подъехали к Иерусалиму? - спросил он, нахмурившись. - Мы спросили: где родившийся Царь Иудейский. - Это странный вопрос; не удивительно, что вы возбудили всеобщее любопытство. Царь Иудейский - это я, разве есть другой? - Да, есть; Он только что родился. По лицу Ирода пробежала мрачная тень; быть может, он вспомнил о своих умерщвленных детях... - Только не у меня! - воскликнул он. - И если родился новый царь, скажите мне, где он? - О, царь! Мы сами этого не знаем. Мы затем и пришли, чтобы узнать. - Расскажите мне все, что вы знаете об этом новорожденном царе, - промолвил Ирод, - клянусь вам, что я помогу вам его найти. Мы привезем его в Иерусалим, я сам воспитаю его, как должно воспитывать царя, и употреблю все свое влияние на цезаря, чтобы доставить ему престол. Доверьтесь мне; поведайте, как могли вы узнать о его рождении, - вы, пришедшие с разных концов света, из-за безплодных пустынь? Один из чужеземцев встал и сказал вдохновенным голосом: - О, царь, веришь ли ты во Всемогущего Бога? Он послал нас в Иерусалим, Он обещал нам, что мы узрим Спасителя мира, и Он даровал нам путеводную звезду, которая привела нас сюда! - Вы смеетесь надо мною! - воскликнул Ирод. - Сначала говорили о царе Иудейском, а теперь о Спасителе! - Он зовется Царем Иудейским, и Он же спасет людей! - От чего? - От греха и страдания! - Это каким образом? - Верой, любовью и добрыми делами. - Я вижу, что вы предвозвестники Христа. - Истина говорит твоими устами, о царь! Ирод позвонил и приказал принести подарки; каждому из чужеземцев был поднесен золотой пояс и пурпуровая одежда, после чего царь встал со своего трона и приблизился к ним. - Идите с миром, - сказал он. - На прощанье я поведаю вам, что сегодня ночью я совещался со всеми ученейшими мудрецами Иерусалима, знатоками священного писания. Они сказали в один голос, что Христос должен родиться в Вифлееме Иудейском. Я верю, что вы предвозвестники Христа, и потому сообщаю вам это. Пойдите тщательно разведайте о Младенце и, когда найдете, известите меня, чтобы и мне пойти поклониться Ему. С этими словами он вышел из комнаты, и в ту же минуту прежний их путеводитель пришел за ними, вывел их из дворца и проводил обратно в хан. Не теряя ни минуты, они щедро одарили управителя, сели на своих совсем снаряженных верблюдов, расспросили дорогу в Вифлеем и выехали из Иерусалима через западные ворота. Когда же они спустились с высот Гиннома на равнину Рефаимскую, яркая звезда, виденная им на востоке, засияла в воздухе и пошла перед ними, освещая им путь и, наконец, остановилась над серой горой, приютившей пещеру Давида. Утро занималось над Вифлеемом, и восток подернулся зарей, когда они подъехали к хану и обратились к привратнику, и без того уже испуганному появлением звезды. Свет ее разбудил многих; у ворот толпились изумленные люди, с любопытством смотревшие на невиданных пришельцев. - Это Вифлеем Иудейский? - спросил один из них. - Нет; Вифлеем будет дальше, на вершине горы. Здесь только хан, - отвечали ему. - Нет ли здесь Новорожденного Младенца? - Есть, есть! - закричали в толпе. - Где Он? Ведите нас к Нему! - воскликнули все трое в великом волнении. - Мы видели звезду Его на востоке, и пришли поклониться Ему! - прибавил старший. Поспешно сошли они с верблюдов и вступили в ворота; целая толпа любопытных следовала за ними; они миновали двор и ограду и вошли в пещеру, где увидели Марию, сидящую на соломе; на коленях у Нее лежал Младенец. Они простерлись ниц и поклонились Божественному Младенцу, радуясь великою радостью. Они видели, что Младенец похож на всех новорожденных, ничего в Нем не было особенного, и, как всякий крошечный ребенок, Он смотрел на огонек фонаря, а совсем не на них, простершихся перед Ним с горячею молитвою. Но вера их была тверда и глубока; они не усумнились ни на одну минуту, что перед ними Спаситель мира, и, восставши, открыли сокровища свои и принесли Ему дары: золото, ладан и смирну. А на следующую ночь, получив во сне откровение не возвращаться к Ироду, иным путем отошли в страну свою. I. Иудей и Римлянин. Прошло больше двадцати лет. За это время не мало перемен совершилось в Иудее. Через несколько времени после рождения Божественного Младенца умер Ирод Великий; вслед затем, в течение девяти лет Иудеею управлял младший его сын, Архелай, и при нем несчастную страну раздирали такие ужасные смуты и несогласия, что император Август отослал правителя в изгнание, а Иудею превратил в простую римскую провинцию, под управлением чиновника, носившего титул прокуратора. Жители Иерусалима утешались тем, что хотя во дворце Ирода и не было больше настоящего царя Иудейского, но все же там жил первосвященник, вокруг которого собиралось нечто вроде двора. Положим, у него не было никакой власти; только римский прокуратор имел право казнить и миловать жителей новой провинции, и судили их и управляли ими все по римским законам. Дворец, где помещался первосвященник, был переполнен римскими чиновниками и охранялся римским солдатами; но все же главное там лицо был Иудей. Утомленная смутами и междоусобиями Иерусалимская знать примирилась с разжалованием Иудеи из царства в провинцию, и, не смотря ни на что, была предана цезарю, так же как и сам Анна, занимавший высокий сан первосвященника и пользующийся большой любовью и уважением в Иерусалиме. Но в то время, о котором идет теперь речь, в Иудею назначили нового прокуратора, Валерия Грата, и первым его делом было лишить Анну высокой должности и назначить на его место идумейца Измаила. То была большая ошибка; Анна служил Риму верой и правдой и умел сдерживать народ, не смотря на то, что тяжесть римских налогов и злоупотребления чиновников постоянно его раздражали. Изгнавши Анну, римское правительство восстановило против себя и его самого, и его многочисленных приверженцев из среды иерусалимской знати; а простой народ и без того давно ненавидел римлян. Стало быть, положение Иудеи было очень тяжелое, и отношения между коренными жителями - евреями и римскими пришельцами были самые незавидные. В жаркий летний вечер двое юношей гуляли по цветущим аллеям дворцового сада, на горе Сионской. Окруженный белыми стенами и террасами дворца, сад этот роскошно разросся по склону горы; тут зеленели целые аллеи цветущих олеандров и роз, редкие широколиственные пальмы, развесистые орешники, абрикосовые и миндальные деревья, отягченные еще не созревшими плодами. И, не смотря на то, что в саду было много тени, что солнце уже склонялось к закату, все еще было так жарко в этот знойный июльский вечер, что гуляющие принуждены были искать прохлады у широкого мраморного бассейна, наполненного прозрачной водою, которая вытекала из него по безчисленным канавкам, орошая весь сад. Здесь, у воды, под тенью гигантских тростников и широколиственных растений, на широкой каменной скамье, уселись молодые люди. Оба они были стройны и красивы, оба черноволосы и черноглазы, но во всем остальном резко отличались друг от друга. Старший, юноша лет девятнадцати, был высок и сильно сложен, с маленькой, коротко остриженной головой, тонким орлиным профилем, высоким лбом и смелым, живым взглядом блестящих глаз. С его тонких губ почти не сходила насмешливая улыбка; в его манере и осанке, не смотря на всю его мужественность, проглядывало что-то изнеженное, небрежное и ленивое. Одежда его состояла из белой туники с пурпуровой каймой, оставлявшей открытыми шею и руки, и перехваченной у талии поясом с дорогими застежками, и легкого плаща зелено-голубого цвета, грациозно наброшенного на плечи. На ногах красовались изящные сандалии, голова была непокрыта, Его товарищ был пониже ростом и менее сильно сложен; ему могло быть лет семнадцать. Его лицо отличалось более мягкими, округлыми очертаниями; глаза были задумчивые, с бархатным отливом, нежный черный пушок пробивался над пухлыми, яркими губами. Он был и тоньше, и женственнее своего товарища, и это впечатление еще усиливалось его длинной льняной одеждой, которая ниспадала до самой земли ослепительно белыми складками; вместо пояса на нем был желтый шелковый шнурок, и точно такой же шнурок охватывал его голову, придерживая белое покрывало, ниспадавшее на низкий лоб и на спину, Из-под покрывала виднелись густые черные кудри. Такую одежду носили в то время все знатные люди Иерусалима. Юноша был молодой князь Иерусалимский, Иуда Бен-Гур. Титул князей Иерусалимских получали только очень богатые люди, происходившие по прямой линии от какого-нибудь знаменитого предка, преимущественно из колена Иудина. В свое время покойный отец Иуды, князь Итамар Бен-Гур, был одним из самых знатных и богатых вельмож Иерусалима. Он близко стоял к царю Ироду и, бывая в Риме по разным делам, имел случай обратить на себя внимание императора Августа и заслужить его расположение. Богатства его были неисчислимы; он владел несметными стадами, множеством кораблей и целыми караванами верблюдов, доставлявшими ему драгоценные товары со всех концов света: князья Иерусалимские охотно занимались торговлей. Император Август и царь Ирод осыпали его милостями и щедрыми дарами; но, служа этим царям земным, он всегда оставался верным слугою Бога, и во всем Иерусалиме не было человека набожнее и благочестивее его. Когда он погиб на море во время бури, десять лет тому назад, вся Иудея оплакивала его безвременную кончину. Он умер в полном цвете лет, оставив свои несметные богатства вдове, маленькой дочери и сыну, Иуде, которого мы застаем в дворцовом саду вместе с другим юношей. То был знатный молодой римлянин, Мессала, сын одного из высших римских чиновников, помещавшихся в сионском дворце. Он только что вернулся из Рима, куда отец посылал его на пять лет, чтобы он мог получить такое же воспитание, какое давалось другим знатным римским юношам, и после пятилетнего отсутствия в первый раз увиделся с товарищем своего детства, Иудой Бен-Гуром. Молодые люди разговаривали на греческом языке, который в то время употреблялся в высшем кругу иудейского общества. - Так новый наш прокуратор завтра приезжает в Иерусалим? - говорил Бен-Гур. - Да, завтра, лениво и будто нехотя отвечал Мессала. - Мне сказал сам Измаил. Кроме того, я видел сегодня одного из центурионов гарнизона, и он говорил, что в старой Антониевой Башне происходят небывалые приготовления. Там подняли такую возню, точно ждут не одного человека, а целый легион. Но почему тебя интересует новый прокуратор? Клянусь Бахусом, он того не стоит! Бен-Гур посмотрел на своего друга долгим, печальным взглядом, вздохнул и сказал вместо ответа: - Как ты переменился, мой Мессала! Кажется, давно ли?.. Точно вчера мы расстались в этом самом саду... - Вчера! Нечего сказать! Пять лет, милейший, пять долгих лет; не удивительно, что я переменился. А ты думаешь, ты не переменился? Боги! Ты был неуклюжим медвежонком, а теперь превратился в настоящего Ганимеда. Если старик Юпитер удовольствуется одним прислужником и оставит тебя в покое, Цезарь может сделать из тебя божественного виночерпия. Долой эту глупую женскую одежду, которая делает тебя более похожим на матрону чем на юношу! В белой тунике, с венком из мирта и роз на кудрях, ты будешь ослепителен. Клянусь Марсом! Сам Амур лопнет с зависти, глядя на тебя! Молодой римлянин искренно любовался своим другом, но в тоне его все время звучали насмешка: то был господствующий тон, принятый блестящею римскою молодежью: в Риме была мода ни во что не верить и насмехаться надо всем, начиная с богов Олимпа и кончая дружбой и любовью. - Ты изменился не только по наружности, Мессала, - серьезно сказал Бен-Гур. - Ты вернулся совсем другой. Протекшие годы сделали из тебя не только взрослого, но блестящего, красноречивого, мужа. Быть может, тебя ожидает великая будущность... - Да услышат тебя боги! - весело перебил Мессала. - Но я вижу, что ошибся: из тебя выйдет совсем не Ганимед, а оракул, мой Иуда. Тебе бы только напрактиковаться в Дельфах, и ты бы отлично перенял высокопарную и торжественную манеру того дурака, который морочит людей, глотая их фимиамы и капиталы... Что хмуришься? Или ты не видишь, что я шучу? Бен-Гур вспыхнул. - Безспорно, ты многому научился в Рим! - сказал он, - и стал красноречивее и блистательнее, чем был прежде; но за то, в речах твоих не было того яда, которым теперь отзывается каждое твое слово! Мессала самодовольно усмехнулся и гордо вскинул свою патрицианскую голову. - О, мой Иуда, мы с тобой не в Додоне и не в Дельфах, - сказал он, смеясь. - Оставь свои загадки и говори прямо. Неужели я обидел тебя? - А неужели ты думаешь, что для меня эти пять лет прошли безследно, что я все тот же неразумный мальчик, каким ты меня оставил? - пылко воскликнул Бен-Гур. - Ты говоришь со мной, как с ребенком. Вспомни, что мне уже семнадцать лет, что и я успел чему-нибудь научиться за эти пять лет. Конечно, у меня не было твоих блестящих наставников; патриарх Гиллел и почтенные книжники Иерусалимского храма не могли научить меня никаким блестящим искусствам, но я научился у них горячо любить мою родину и живо чувствовать ее унижение. Теперь, когда при жизни благородного Анны другой беззаконно занимает его место, теперь... - Да, вот что! - прервал Мессала улыбаясь, - обидел тебя не я, а Рим... Удивительный, право, народ эти евреи! Все изменяется на свете, кроме них - ни вперед, ни назад! Каковы предки, таковы и потомки. Только у вас и есть, что Авраам, Исаак да Иаков; это какой-то заколдованный круг, из которого вы никак не можете выбраться. Заниматься искусствами по вашему грех; поэзия и красноречие допускаются у вас только в синагогах. Начнете воевать - шесть дней воюете, на седьмой потеряете все, что навоевали. Как же над вами не смеяться? Мы забрали в свои руки полвселенной, а вы все кружитесь на одном месте со своим Иеговой! На этот раз Бен-Гур побледнел. Он решительно встал со скамейки и собрался уходить, не говоря ни слова. Мессала удержал его за рукав. - Куда ты, Иуда? - Ты все смеешься надо мной! - проговорил тот дрожащим голосом. - Напротив, я очень тебя люблю, как умею, - прибавил он смеясь. - Мне тебя просто жаль. Ну что тебя ожидает? Теперь ты слушаешь поучения своих мудрецов, сидя в академии; потом будешь сидеть и слушать их в синагоге, затем в храме и, наконец, в лучшем случае - о, завидная судьба! - сделаешься членом синедриона! Бен-Гур сделал нетерпеливое движение. - А я, - продолжал Мессала воодушевляясь, - непременно буду воином; нет поприща славнее этого! Весь мир передо мною... Сделаю африканскую компанию, поход в Скифию... получу легион; а там никто мне не мешает сменить его на префектуру. Например, хоть здесь, в Сирии; Иудея - богатейшая провинция; Антиохия чудеснейший город. Решено: буду преемником Кирения! А тебя сделаю первосвященником. Хочешь? - Не понимаю, как ты можешь шутить такими серьезными вещами! - воскликнул Иуда. - Я не шучу. Куда ты? Ты сердишься серьезно? - Нам лучше разойтись в разные стороны, Мессала. Жалею, что пришел. Я думал увидеть друга, а нашел... - Римлянина! - живо докончил Мессала. - Клянусь слепым сыном Венеры, я люблю тебя, мой прекрасный Ганимед! Не сердись. Неужели тебе так не нравится, что я собираюсь сделаться преемником Кирения и повысосать сок из твоей жирной Иудеи? Что в этом дурного? Не я, так другой! - Иудея не раз становилась добычею чужеземцев, Мессала, но всякий раз сбрасывала чужеземное иго и обретала утраченную свободу. Так будет и теперь! - сказал Бен-Гур с глубокой уверенностью. - О, мой оракул! Стало быть, ты веришь в фатум? - Я верю в Бога отцов моих и в завет, данный Им народу израильскому. - И прекрасно. Но я не вижу, отчего это помешает тебе устроить свою жизнь по-человечески, а не по... еврейски. Отчего тебе не сделаться, например, воином? Бен-Гур остановился ошеломленный. - Кто велик в наше время? - продолжал Мессала. - Конечно, не твои книжники, которые всю жизнь ссорятся из-за Иеговы да Ваала. Вспомни Ирода, вспомни первого Цезаря! Чем они были, с чего они начали? Бери с них пример и притом ступай в Рим. Клянусь Юпитером, только там и изучают науку добывания славы! Весь образованный мир держится Римом. - О, Рим, Рим! - с ненавистью прошептал Бен-Гур. - Да, Рим! Рим - это все, а твоя Иудея - ничто, или, лучше сказать, она - все, что захочет из нее сделать Рим: была царством, стала провинцией! У Бен-Гура задрожали губы. Он сделал над собой страшное усилие и проговорил довольно спокойно: - Ты - римлянин, я - иудей; мы не понимаем друг друга и не можем быть друзьями. Прощай! Да будет над тобою благословение Бога отцов моих! И он пошел быстрыми шагами вдоль по аллее, ведущей к выходу. Мессала уже его больше не удерживал; он только усмехнулся, посмотрел ему вслед и лениво растянулся на мраморной скамье под сенью цветущего олеандра. II. Новый прокуратор въезжает в Иерусалим. Дворец князей Бен-Гуров стоял на углу двух улиц, на которые выходил двумя своими фасадами. То было огромное двухэтажное здание, сложенное из неотесанного камня, напоминавшее с виду скорее крепость, чем жилище частного человека. Только богатые скульптурные украшения, окружавшие оконные амбразуры, да узорчатая балюстрада, которою обнесена была плоская кровля, говорили о том, что это не грозное укрепление, а дом богатого человека. Когда Бен-Гур подошел к дворцу, солнце уже зашло. Он постучался у дверей, едва кивнул в ответ на низкий поклон отворившего ему привратника, быстро миновал мощеный сводчатый коридор и очутился в продолговатом внутреннем дворе, окруженном с трех сторон двухэтажными зданиями. Нижний этаж был разделен на ливаны, открывавшиеся во двор, а вдоль верхнего шла одна общая терраса, обнесенная крепкими перилами. Всюду господствовало необычайное оживление и деятельность; и по двору, и на террасе сновали многочисленные слуги; в ливанах помещалось множество лошадей, ослов, коров и коз, которые наполняли воздух разнообразными звуками, и к этому присоединилось еще клохтанье кур, воркованье голубей, стук ручных мельниц, на которых мололи зерно на муку, и журчанье воды, стекавшей по огромному желобу в широкий бассейн, устроенный во дворе. На перилах террасы, на веревках, протянутых через весь двор, развешана была всевозможная одежда. Все показывало, что здесь помещаются службы и хозяйство богатого дома. С восточной стороны, единственной, где не было зданий, двор замыкала высокая стена, с точно такими же глубокими воротами, как и первый. Бен-Гур миновал эти ворота и очутился во втором, более просторном, квадратном дворе, также окруженном двухэтажными зданиями. Но здесь ливаны нижнего этажа были выше и опирались на стройную колоннаду, задернутую изнутри белой материей с пурпуровыми полосами. Красивая лестница вела на террасу второго этажа, защищенную от солнца яркими навесами, и с этой террасы новая лестница поднималась на плоскую кровлю, обнесенную узорчатой балюстрадой из темно-красной обожженной черепицы. Сам двор не был мощен, а засажен роскошно цветущими кустарниками и деревьями: тут были розы и мирты, душистый нард, гранаты с огненными цветами, жасмины и олеандры, образующее чудные аллеи и клумбы. Посреди двора, в бассейне из разноцветного мрамора, бил прозрачный фонтан, разливая прохладу и освежая кругом растущие цветы своими брызгами. Бен-Гур прошел прямо к себе, в свою опочивальню, находившуюся во втором этаже. То была довольно просторная комната с выбеленными стенами, без окон; дверей в ней тоже не было: единственный выход на террасу просто закрывался драпировкой. Пол был выложен мелкими многогранными черепицами белого и голубого цвета. С высокого потолка, на котором резко выступали дубовые перекладины, почерневшие от времени, свешивалась бронзовая лампа о трех светильниках; несколько низеньких стульев и столов с точеными ножками, в виде львиных лап, и низенький диван, едва поднимавшийся от пола, покрытый голубой материей, составляли все убранство комнаты. Когда Бен-Гур вошел и опустил за собой драпировку, в комнате стало совсем темно. Он бросился на диван в унынии и волнении. Разговор с молодым римлянином так расстроил его, что он никак не мог успокоиться. Он живо чувствовал унижение своей родины, порабощенной ненавистным Римом, и припоминал все насмешливые речи, сказанные по этому поводу его бывшим другом. Но особенно засело у него в памяти восклицание Мессалы: Отчего бы и тебе не сделаться воином. Да, сделаться воином, великим воином и отвоевать свободу Иудеи... Чудная мысль! Гордый римлянин сам не знал, на что натолкнул он этого юношу, представителя презренной и порабощенной Иудеи; а между тем он первый пробудил в нем сознательную мысль о мщении Риму. И эта мысль наполнила неизъяснимым волнением пылкую душу Бен-Гура. Ему хотелось остаться одному, пораздумать на свободе о будущем; он надеялся, что никто не заметил его возвращения. Но то была напрасная надежда. Не успел он пробыть и пяти минут в своей комнате, как входная драпировка зашевелилась, отстраненная осторожною рукою, и на пороге показалась пожилая рабыня в полосатой одежде и огромном белом тюрбане, из-под которого виднелась нижние кончики ее ушей с большими круглыми отверстиями, пробитыми толстым шилом - символ вечного рабства. Белизна тюрбана составляла странный контраст с темно-бронзовым цветом ее лица, на котором резко выделялись белки черных глаз. То была египтянка Амра, старая няня Бен-Гура, любившая его, как родного сына. Она несла в руках зажженную бронзовую лампу и деревянный поднос, на котором красовался кувшин с молоком, серебряный кубок с душистым вином, хлеб, мед, печеная индейка и блюдо с румяными персиками, смоквами и гранатами. Все это она заботливо расставила на низеньком, восьмиугольном столике, стоявшем перед диваном; окончив свои приготовления, она сложила руки на груди и заговорила ласковым, тихим голосом, устремив на юношу матерински-нежный, преданный взгляд. - Я уже давно подстерегала тебя, сын мой, и как только заметила твое возвращение, поспешила принести тебе пищу. Час ужина давно прошел, и ты должно быть очень голоден. - Нет, Амра, мне не хочется есть. - Непременно покушай, дитя мое. Как же это не есть? Или ты нездоров? - О, нет! Совершенно здоров. Только немного расстроен. - Что-нибудь случилось? - воскликнула она с безпокойством. - Ничего, добрая Амра. Невеселые мысли - вот и все. - Так ты поужинай, вот тебе и станет веселее, сказала Амра настойчиво. - А потом пойдешь к матери; она спрашивала о тебе. - Где она? - живо осведомился Бен-Гур. - В павильоне на крыше. - И Тирза тоже? - Твоя сестра уже спит. Ну, кушай, кушай. А там и пойдешь. Амра была неумолима; юноше пришлось поневоле приняться за принесенный ею обильный ужин, и это оказалось даже совсем не трудно. Сам того не замечая, он сильно проголодался за время своего отсутствия, и теперь поел с удовольствием, после чего поспешил к матери. Луна стояла уже высоко на небе и обливала ярким светом весь двор, окруженный белыми зданиями, с его журчащим фонтаном и неясно-темневшими клумбами. Роса блестела, при луне, на свежих листьях и цветах, которые особенно сильно благоухали в эту теплую июльскую ночь. Бен-Гур прошел прямо на плоскую кровлю и направился к павильону, рисовавшемуся на фоне звездного неба своими стройными очертаниями. То была легкая, полупрозрачная беседка, увенчанная куполом, с изящными арками, опиравшимися на резные колонки, и задернутыми занавесями из шелковой материи. В эту минуту они были приподняты, и лунный свет проникал внутрь, освещая стройную фигуру женщины в белой одежде, полулежавшей на низеньком диване. В руке ее медленно двигалось большое опахало, усеянное драгоценными камнями, которые искрились радужными огоньками при свете месяца. При звуке шагов Бен-Гура она приподнялась и сказала нежным, звучным голосом на языке Ревекки и Рахили: - Это ты, сын мой? И, как только он подошел к ней, как только она обняла его и прижала к своей груди, от одной ласки обожаемой матери он почувствовал, как успокаивается его взволнованный ум, как мир и тишина обнимают его душу. Он сел у ее ног и, не задумываясь, поведал ей все, что его смущало и волновало, высказал все свои обиды, сомнения и тревоги и, наконец, заснул, положивши голову к ней на колени. Проснулся он уже у себя в опочивальне. Как и когда он туда попал - он не помнил; но зато хорошо помнил весь свой вчерашний разговор с матерью и мысленно стал перебирать все сказанное, нежась на своем мягком ложе. Недаром он так любил свою мать, так безгранично верил в нее, так высоко ставил не только ее горячее, любящее сердце, но и ясный, светлый ум. Она сумела ответить на все смущавшие его вопросы, сумела заживить все раны, нанесенные ему насмешливой и жесткой речью молодого римлянина. И до сих пор ясно и отчетливо раздавались в его ушах ее последние слова: - Если ты этого так желаешь, сын мой, будь воином! Я готова благословить тебя на это поприще с тем, чтобы и с мечом в руках ты служил не Риму, а Богу Израиля. Недаром и Моисей зовет Его Богом брани... Стяжай славу во имя Его! Тут его размышления были прерваны легким стуком в дверь, и звонкий голос весело крикнул: - Как тебе не стыдно так долго спать! Солнце уже высоко, вставай! - Это ты, Тирза? войди, милая сестра! - ласково ответил юноша, и в ту же минуту в комнату порхнула прелестная молоденькая девушка, лет пятнадцати. Она была очень похожа на брата, только миниатюрнее его и нежнее. Наряд ее состоял из тонкой шелковой рубашки без рукавов, схваченной на плечах жемчужными запонками, палевой шелковой юбки, разноцветного шарфа, опоясывавшего тонкий, грациозный стан, и маленькой пестрой шапочки с длинной кистью на маковке; черные волосы падали на спину, заплетенные в две косы, а по обеим сторонам прелестного лица спускались два длинных локона. Поверх шапочки был накинут прозрачный газовый шарф, богато вышитый золотом и окружавший маленькую головку Тирзы точно блестящим облаком; ее тонкие пальцы были унизаны кольцами; на обнаженных руках и на ногах сверкали золотые браслеты; в ушах качались дорогие серьги, а на шее звенело золотое ожерелье с крупными жемчужными подвесками на тонких цепочках. По восточному обычаю, концы пальцев и веки ее были подкрашены темно-розовою краской: но тонкие брови и густые ресницы были от природы так черны, улыбающиеся губы так алы, а нежные смуглые щеки подернуты таким чудным румянцем, что не нуждались ни в каких притираниях и прикрасах. Бен-Гур невольно залюбовался на свою сестру, когда она остановилась на пороге, резвая и легкая, точно птичка, и отдернула тяжелую драпировку, открывая доступ солнечному свету в его уютную комнату. - Амра не хотела, чтобы я тебя будила! - объявила девушка. - Она уверяет, что ты болен! - Я болен? Это почему? - весело спросил Бен-Гур. Она рассказывала, что ты был вчера очень расстроен. - Если и был, то это прошло. Я совсем здоров и сейчас встану. - Я тебя жду! - воскликнула Тирза и убежала. На террасе сейчас же послышалась песенка, которую она запела звучным, серебристым голосом. Бен-Гур торопился окончить омовения, предписанные законом, чтобы скорее присоединиться к сестре. И, как только он вышел на террасу, его охватило радостное чувство; солнце сияло так ярко и обливало террасу розовым светом, проникая туда сквозь яркую ткань навеса; фонтан журчал; цветы благоухали; белые голуби ворковали на крыше, а Тирза говорила своим нежным, милым голосом: - Добрый день! Иди сюда, ко мне, я расчешу хорошенько твои кудри. Они у тебя такие красивые! Бен-Гур засмеялся и сел на низенькую скамейку около нее, повинуясь ее внезапной прихоти. Тирза вытащила из-за пояса маленькое зеркальце из полированного серебра, золотой гребешок и принялась расчесывать ему волосы, весело болтая и время от времени поднося ему зеркальце, чтобы он полюбовался, как она хорошо его причесала. - А знаешь, Тирза, - сказал он вдруг, - ведь я скоро уеду! Тирза даже руки опустила от изумления. - Уедешь! Куда? Когда? Зачем? - воскликнула она. - Милая сестра, три вопроса сразу! - смеясь сказал Бен-Гур. - На который же прикажешь ответить тебе прежде? И, приняв серьезный тон, он прибавил: - Я уже в таком возрасте, что мне пора избрать себе какое-нибудь поприще. Закон требует этого. Наш покойный отец не любил проводить время в праздности - я хочу следовать его примеру. Я еду в Рим. - Ну, так и я с тобой! - решила Тирза. - А кто же останется с матерью? Она умрет, если мы оба ее покинем. Лицо девушки омрачилось. - Если так, то и тебе не зачем уезжать. Точно ты не можешь быть купцом, оставаясь в Иерусалиме! - Я не хочу быть купцом. Я буду воином. - А если тебя убьют? - воскликнула Тирза, и глаза ее тотчас наполнились слезами. - Не всех воинов убивают, Тирза, глупенькая. Если убьют - значит на то воля Бога отцов наших. Она бросила гребешок и нежно обвила его шею своими гибкими руками. - Милый брат! Мы так счастливы дома... Зачем тебе уезжать? И она вдруг расплакалась. - Успокойся, милая! - ласково сказал юноша. - Или ты думаешь, что я прямо собираюсь идти в битву? Военное искусство - та же наука, как и всякая другая; и нигде ему так не научиться, как в Риме. Вот я и поеду в Рим. - Но ты ведь никогда не станешь сражаться за Рим? - воскликнула она, отирая слезы, и ее кроткие глаза гневно сверкнули. - Как, даже и ты ненавидишь его? Успокойся, сестренка. Я хочу научиться в Риме военному искусству для того, чтобы со временем служить нашей родине... против Рима. - И скоро ты хочешь ехать? - спросила она, вздыхая. Бен-Гур не успел ей ответить. С улицы, на которую выходил северный фасад дворца, донеслась к ним громкая военная музыка, или, лучше сказать, звуки труб и литавров, заменявших музыку в те времена. - Преторианцы! - воскликнул Бен-Гур вскакивая. - Пойдем, посмотрим! Через минуту брат и сестра уже стояли на плоской кровле и смотрели вниз, на улицу, облокотившись на перила балюстрады. Сначала им была видна только толпа, запрудившая улицу; даже на кровлях стояло множество народу: казалось, народ ожидал какого-то особенного зрелища, более любопытного, чем вид проходящего мимо войска. Но вот показалось и оно. Впереди шел отряд воинов, легко вооруженных пращами и луками; затем двигалась сплошными рядами пехота в тяжелом вооружении, с огромными круглыми щитами и длинными копьями; за ними выступали музыканты со своими громкими трубами и звенящими литаврами. Тотчас за музыкантами ехал на великолепном вороном коне одинокий всадник в блестящих латах, с непокрытой головой. При левом бедре висел у него короткий меч; в руке он держал что-то белое, вроде свитка пергамента. На его коне вместо седла красовался богатый пурпуровый чепрак; повода были разукрашены золотой бахромой. За ним следовал конный отряд преторианской гвардии, предшествуемый золотым орлом на высоком древке; за преторианцами снова потянулись ряды тяжело вооруженных пехотинцев, выступавших безконечной колонной, терявшейся в отдалении. Мерно отбивая шаг, звеня копытами коней и оружием воинов, стройно и величаво двигалась грозная колонна; пестрые знамена развевались по ветру, длинные копья и блестящие каски преторианцев с высокими гребнями сверкали на солнце. Зрелище было блестящее и веселое, но не весело встречало воинов население Иерусалима... Бен-Гур с удивлением заметил, что на всем пути блистательного всадника сотни рук простирались к нему с угрожающим движением и сжимались в кулаки; сотни голосов приветствовали его гневными, яростными криками... Вот он ближе и ближе, вот он почти поравнялся с княжеским дворцом Бен-Гуров. Теперь Иуда мог расслышать каждое слово. - Разбойник! Тиран! Римская собака! Долой Измаила! Возврати нам Анну! - кричали в толпе разъяренные голоса, и скоро они слились в один общий гул... Бен-Гур нагнулся как можно ниже, опираясь всем телом на перила, чтобы хорошенько рассмотреть проезжавшего воина. И он рассмотрел, что лицо его было мрачно и угрюмо, что глаза его мечут злобные, угрожающие взгляды на враждебную толпу. Кроме того, он заметил, что голову незнакомца венчал лавровый венок, и поэтому признаку догадался, что этот военачальник никто иной, как сам Валерий Грат, новый прокуратор Иудеи. Ему хорошо был известен обычай важнейших римских сановников показываться в публике в лавровом венке вместо всякого головного убора, и к тому же он вспомнил, что въезд нового прокуратора был назначен на это самое утро. Открытие это взволновало Бен-Гура; он не мог оторвать глаз от величавого воина, и совсем перевесился через перила, стараясь рассмотреть его как можно лучше. И тут случилось нечто ужасное. В ту самую минуту, как прокуратор поравнялся с дворцом, балюстрада не выдержала тяжести напиравшего на нее тела, одна из тяжелых верхних черепиц выскользнула из-под локтя Бен-Гура и полетела вниз. Он поспешно нагнулся, чтобы ее подхватить, но это самое движение только ускорило ее падение, и так поняли его все, кто видел, что случилось. У юноши невольно вырвался отчаянный крик ужаса; в одну минуту все взоры устремились в его сторону; преторианцы подняли головы, прокуратор тоже - и в это самое мгновение черепица упала прямо ему на голову, и он замертво упал с своего коня. Когорта тотчас остановилась; преторианцы стеснились и окружили своего начальника, прикрывая его щитами. А несметная толпа, запрудившая улицу и кровли, не сомневаясь ни минуты, что юноша, стоявший на виду у всех на крыше дворца, нарочно бросил черепицу, желая поразить тирана, разразилась радостными кликами, приветствуя его подвиг. Еще немного, и примеру его последовали многие. Толпа точно обезумела и начала отрывать куски окаменелой глины, отламывать черепицы с крыш, подбирать камни и бросать в солдат. На улице завязалась настоящая свалка, но в конце концов преторианцы, разумеется, победили. Между тем Бен-Гур стоял на месте, точно окаменелый, лицо его было бледно как полотно. Он долго не мог опомниться. Тирза, испуганная шумом и грозными криками, не понимая, что такое случилось, прижималась к нему и дрожала всем телом. - Уйдем! Уйдем! - повторяла она со слезами. - О Тирза, Тирза! Что с нами теперь будет! - проговорил он, наконец, с таким глубоким отчаянием, что она еще больше испугалась. И точно отвечая на его отчаянный возглас, внизу - во дворе, на террасе, в доме раздались вдруг разъяренные, угрожающее голоса, жалобные, умоляющие крики женщин, топот многочисленных ног и звон оружия... Нет сомнения: солдаты ворвались в дом, быть может, режут слуг, грабят. Вдруг Бен-Гур ясно расслышал голос своей матери: она громко звала на помощь... Вне себя он бросился вниз. - Мать! Мать зовет! - закричал он. - Пусти меня, Тирза! Подожди здесь! Но обезумевшая от страха, она не выпускала его и крепко держалась за его руку. И снова раздался где-то внизу, уже дальше, раздирающий душу крик матери. - Бежим! - воскликнул юноша и стремительно спустился с лестницы, увлекая за собою сестру. На террасе толпились солдаты; они запрудили весь двор, заняли все входы и выходы, Бен-Гур видел, как несколько воинов выбежали из покоев с обнаженными мечами. В одном месте теснились кучи испуганных служанок и поодаль от них высокая женщина в растерзанной одежде с распущенными длинными волосами вырывалась из рук тащившего ее преторианца. Бен-Гур узнал свою мать и бросился к ней с раздирающим криком. Она простерла к нему руки - напрасно: в эту самую минуту кто-то схватил его сзади и знакомый голос громко сказал: - Вот он! Бен-Гур поспешно обернулся и узнал Мессалу. - Как, неужели это убийца? - воскликнул преторианец в роскошном вооружении. - Да ведь он почти ребенок! - О, боги безсмертные! - возразил Мессала. - С каких это пор человеку необходимо придти в зрелый возраст для того, чтобы научиться ненавидеть? Евреи народ скороспелый. Говорю тебе, что это он; вот его мать, а там и сестра. - О Мессала! - пылко воскликнул Бен-Гур, забывая все свои обиды в эту ужасную минуту: - молю тебя, спаси их ради нашей былой дружбы! Мессала притворился, будто ничего не слышит. - Теперь я здесь совершенно безполезен, - сказал он преторианцу, - и потому ухожу. На улице веселее. С этими словами он ушел. Бен-Гур проводил его глазами с настоящей ненавистью... Страстная молитва о мщении поднялась из глубины его души, - Боже отцов моих! О, дай ему пасть от моей руки, когда наступит час возмездия Твоего! - прошептал он с отчаянием и громко обратился к преторианцу: Господин, проговорил он умоляющим, прерывающимся голосом - о, господин! Эта женщина - мать моя! Пощади ее, пощади и мою неповинную сестру! Бог справедлив и за милосердие твое воздаст тебе милосердием! Преторианец отвернулся; казалось, он был тронут. - Отведите женщин в башню! - крикнул он солдатам. - И смотрите, не делайте им ничего дурного. Вы отвечаете мне за них головой. А его - он указал на Бен-Гура - свяжите и ведите на улицу. Там решим, что с ним делать. Приказания были исполнены в точности. Бен-Гур видел, как увели его мать и бедняжку Тирзу, обезумевшую от страха. Он проводил их обеих глазами, но глаза эти были сухи. Слез у него не было. Самого его связали крепкими веревками и повели на улицу через опустошенный сад и разграбленные покои дворца. Он видел, как перевязали и увели всех многочисленных слуг, из которых многие родились под этим кровом. Раздирающие вопли и плач женщин смешивались с криками испуганных животных, которых выгоняли из ливанов: преторианцы, очевидно, решились не оставить в обширном здании ни одного живого существа, разгромить и разграбить все, что возможно. Пусть знают и помнят во всей Иудее, что суждено дерзновенному, покусившемуся на драгоценную жизнь римского правителя! Кара, постигшая княжескую семью Гуров, должна быть безпримерна! Между тем на улице смятение почти улеглось. Солдаты разогнали бушующую толпу; прокуратор очнулся от своего обморока и хотя голова его была сильно ушиблена, ясно было, что жизнь его вне опасности. Он уже садился на своего коня, поддерживаемый преторианцами, и колонна строилась блестящими, грозными рядами, когда солдаты вывели связанного Бен-Гура из его разгромленного дворца. И когда он вышел, к ногам его бросилась какая-то женщина и, рыдая, обняла его колена. - О, Амра, Амра! - проговорил юноша, наклоняясь над нею: - да спасет тебя Бог! Живи, моя Амра, для матери и Тирзы, и когда-нибудь... Ему не дали договорить. Солдаты оттащили несчастную. Но она вырвалась от них и стремительно бросилась в ворота опустевшего дворца. - Оставьте ее! - крикнул один из военачальников солдатам. - Дом будет завтра же заколочен и она умрет с голода. Когорта заколыхалась, тронулась и повернула назад по направлению к Антониевой башне, где прокуратор намеревался поселиться на время, пока не оправится от своих ушибов. На другой день опустелый дворец князей Бен-Гуров был заколочен и запечатан наглухо, а на ворота прибили большую доску с надписью по-латыни: Собственность Императора. В тот же день была решена участь Бен-Гура: его приговорили к пожизненным работам на галерах. III. "Астрея". Через три года после описанных событий, в одно свежее сентябрьское утро, на рассвете, когда голубые воды Неаполитанского залива были освещены только блеском нарождающейся зари, - на песчаном прибрежье, подходящем к самому городу Мисенуму, заметно было необычайное оживление. Часовой, дремавший на своем посту, на городской стене, услыхал веселые голоса и топот многочисленных ног, взглянул на берег и увидел толпу человек в тридцать, вышедшую из городских ворот и направлявшуюся прямо на мол, далеко вдававшийся в море. Толпа состояла по большей части из рабов, провожавших своих господ с зажженными факелами, которые больше дымили, чем освещали путь, распространяя в сыром утреннем воздухе благоухание индийского нарда. Господа шли впереди, и по всему было заметно, что все это люди знатные и сановитые, особенно один из них, которого остальные окружали видимым почетом. То был высокий человек, лет пятидесяти, с лавровым венком на седеющих волосах, драпировавшийся с особенным достоинством в свою белую тогу с пурпуровой каймой. Часовой посмотрел, подивился, зачем это знатным патрициям вздумалось прогуляться на морской берег в такой ранний час вместо того, чтобы спокойно спать в своих постелях; но, взглянувши на залив, где стояла на якоре добрая половина римского резервного флота, он заметил красивую галеру, быстро приближавшуюся к берегу, и догадался, что веселые, подвыпившие господа, должно быть, провожают какого-нибудь друга, готового отплыть из Мисенума. Так оно и было. Патриций в лавровом венке, трибун Квинт Аррий, действительно собирался в морскую экспедицию и после прощального пира, затянувшегося до самого утра, спешил на пристань, окруженный своими друзьями. - Слепая Фортуна слишком скоро отнимает тебя у друзей, мой Квинт! - говорил один из них. - Едва успел ты вернуться из своей последней экспедиции, как уже снова уходишь в море! - Нечего нам роптать на Фортуну! - возразил другой. - Правда, она часто отнимает у нас трибуна, но и всякий раз возвращает его друзьям, увенчанного новыми лаврами. - К тому же, его отнимает у нас вовсе не Фортуна, а греки. Ведь ты идешь на греков - не так ли, Квинт? Но трибун не сразу отвечал. Он с наслаждением вдыхал свежий морской воздух и любовался на море, уже позлащенное первыми лучами восходящего солнца, и на стройную галеру, быстро приближавшуюся к берегу. Весла мерно опускались и подымались, рассекая воду; единственный парус белел на низенькой мачте, и судно скользило но голубому заливу, радуя сердце опытного морского полководца. - Да, я иду искать греческих пиратов! - промолвил, наконец, трибун. - И, правда, с такой галерой трудно их не настигнуть! - прибавил он с гордостью. - Посмотри, какая красавица моя "Астрея", Лентулл! Легка, как птица, и что за свобода, что за грация движений! - Стало быть, ты плывешь прямо в Эгейское море? - Да, в Эгейское море. Херсонесские пираты что-то уж очень развоевались. Вчера в Риме получено известие, что они вторглись в Босфор целым флотом, потопили множество византийских и халкедонских галер, миновали Пропонтиду и теперь вошли в Эгейское море. Владельцы торговых кораблей, плавающих в восточных водах Средиземного моря, в страшном переполохе и уже просили защиты у императора в особой аудиенции. Император обещал принять меры, и вот сегодня из Равенны выходит в море сто галер, да из Мисенума... одна! - Как? Значит, тебе поручают начальство над целым флотом? - воскликнул один из его друзей. - Счастливец! - подхватил другой. - Ты наверно вернешься дуумвиром! И все принялись поздравлять его наперерыв. Трибун отвечал на их приветствия довольно рассеянно: все его внимание было поглощено приближавшейся галерой. Когда она подошла поближе, он взмахнул концом своей широкой тоги, и тотчас на палубу высылали матросы и принялись убирать парус; галера прибавила ходу и понеслась стрелой прямо к молу. У Аррия даже глаза заблестели от удовольствия при виде ее искусных маневров. - Что же ты нам еще скажешь? - спросил его один из друзей, - мы умираем от любопытства! - Я сам ничего не знаю, кроме того, что вам сказал, - возразил Аррий. - Знаю только одно, что на галере ждет меня запечатанный пакет с инструкциями, что мне делать и куда плыть. Вероятно, поплывем по направлению к Сицилии. Надеюсь, что мне дали надежных людей и хорошую галеру! - Как, надеешься? Разве ты никогда на ней не плавал? - В первый раз ее вижу. С виду она очень хороша! И в самом деле: стройная и легкая, "Астрея" казалась настоящей красавицей. То было узкое, длинное судно, глубоко сидящее в воде, приспособленное к быстрым и легким движениям. Оно рассекало воду с такой быстротой, что вспенивало, вздымало высокие волны, обдававшие блестящими брызгами стройный гребень, которым заканчивался его нос. Фигуры тритонов, трубящих в раковины, украшали его по бокам. Несколько ниже ватерлинии виднелся rostrun - крепкий деревянный зуб, окованный железом, прикрепленный к носовой части судна и употреблявшийся в морских битвах, как страшное орудие, которым суда наносили друг другу глубокие раны. Крутые бока галеры одевала прочная обшивка; борт окружала красивая резная стенка; а пониже, под водой, виднелись три ряда круглых отверстий, защищенных кожаными щитами, из которых выглядывали весла, по шестидесяти с каждой стороны. Ясно было, что весла - главные двигатели судна: на палубе стояла только одна невысокая мачта с несложными снастями, необходимыми для управления единственным квадратным парусом. При помощи весел, галера подвигалась почти так же скоро, как современный пароход; и сто двадцать весел, выбеленных от долгого пребывания в воде, мерно поднимались и опускались все за раз, точно ими управляла одна невидимая рука... Галера подошла ближе; теперь уже была видна вся ее палуба. На носу стоял воин в полном вооружении, со щитом и в шлеме; вот он поднял руку - весла вдруг поднялись, на минуту замерли в воздухе и упали без движения. Галера дрогнула и остановилась, как вкопанная. Воин на носу снова подал знак - галера ловко повернула направо, плавно подплыла к берегу и стала боком у самого мола. Теперь была видна и ее корма, украшенная снаружи такими же тритонами, какие красовались на носу; огромный руль назади и высокая площадка, на которой стоял кормчий под раззолоченным навесом, похожим на гигантский, блестящий лист, приютивший его под своей защитой. Тут прозвучала резкая, отрывистая труба, и на палубу высы- пали солдаты и военачальники в великолепном вооружении; их шлемы и щиты, мечи и копья сверкали при свете восходящего солнца, точно золотые. Они выстроились стройными рядами, музыканты встали на места, и с кормы тотчас перекинули на берег трап. Все это совершилось в совершенном порядке и безмолвии. Благородное лицо трибуна приняло торжественное, серьезное выражение. - Друзья, сказал он: - долг меня призывает. Да хранят вас боги! - И тебя также, благородный Квинт! Доброго пути! Он обнял по очереди каждого из друзей, простился с провожавшими рабами движением руки и уверенной поступью перешел по трапу и вступил на галеру. Тотчас загремели военные трубы, пурпуровый адмиральский флаг взвился на корме, и "Астрея" отчалила от берега. Едва очутившись на ее палубе, Квинт Аррий почувствовал себя совсем другим человеком. Всю ночь он пировал и играл в кости с приятелями, и, следовательно, совсем не спал. Но живительный морской воздух, воинственный вид молодцов - солдат в их блестящих вооружениях, сознание своей ответственности, как полководца и начальника флота - все вместе придавало ему бодрость и силу. Не теряя ни минуты, поспешил он ознакомиться с экипажем галеры и своими новыми подчиненными. Прежде всего призвал он гортатора (начальника гребцов) и обратился к нему: - Сколько у тебя гребцов? - спросил он. - Двести пятьдесят два и десять запасных, - был ответ. - А как часто они сменяются? - Через каждые два часа. - Это довольно тяжело, - сказал трибун, поразмыслив немного. - Надо будет это изменить. Иногда приходится грести безостановочно и день, и ночь. Он приказал натянуть парус, чтобы облегчить работу гребцам и воспользоваться попутным ветром, и обратился с вопросом к главному рулевому: - Давно ли ты служишь? - Тридцать два года. - А в каких морях плавал? - Между Римом и Востоком. - Стало быть, ты именно такой человек, какого мне нужно. Трибун пробежал еще раз только что полученные инструкции и продолжал: - Мы должны идти прямо на Мессину, минуя Кампонельский мыс. Затем поплывем вдоль Калабрийского берега, оставим Мелито влево... Ты знаешь, какими звездами руководятся мореходы в Ионическом море? - Отлично знаю. - Ну, так от Мелито пойдем на восток, прямо к Цитере. Если угодно богам, мы до тех пор не бросим якоря, пока не придем в Антемонскую бухту. Помни, что это очень важно. Я буду на тебя надеяться. Распорядившись таким образом, трибун переговорил со всеми должностными людьми на галере и отправился осматривать ее во всех подробностях. Он ясно сознавал всю огромную ответственность, которая на нем лежала, и хотел ознакомиться со своими силами. К полудню он уже успел побывать во всех ее углах и закоулках, внимательно осмотрел все ее устройство и снова возвратился на палубу, где приготовили между тем жертвенник для обычных возлияний Юпитеру, Нептуну и дочерям его - Океанидам. Трибун исполнил эту церемонию с должной торжественностью, полагая, что на всякий случай оно не мешает, хотя надеяться только на богов - тоже не следует. До сих пор и боги, и погода были к нему все время благосклонны, так как ветер продолжал быть попутным и весело надувал большой парус галеры, плавно скользившей по волнам. Убедившись в этом, Аррий спустился в трюм, где и сосредоточивалась вся жизнь судна. Трюм занимал всю его середину и имел вид большой комнаты в шестьдесят пять футов длиною и тридцать шириною, освещенной сверху тремя огромными люками. Из каждого люка спускалось по две лестницы направо и налево; лестницы эти были так устроены, что они могли складываться и подниматься наверх; когда они были подобраны, люки казались изнутри только огромными окнами, освещавшими трюм. Посередине виднелся ствол мачты, весь увешанный блестящим оружием и круглыми щитами; целый ряд толстых балок поддерживал палубу судна, служившую потолком трюма. На одном конце этой огромной комнаты, на возвышении, поднимавшемся от пола на несколько ступень, сидел гортатор: перед ним стоял стол, по которому он отбивал такт молотком для гребцов; направо от него помещалась клепсидра, т.е. водяные часы, для наблюдения за сменой гребцов. За ним, еще выше, на платформе, обнесенной золочеными перилами, помещались кушетка, стол и кресло, предназначенные для трибуна, и разукрашенные с настоящею роскошью и изяществом. Здесь, на мягких подушках из шелковой материи, в покойном кресле расположился трибун, завернувшись в свой военный плащ. Он уже успел сменить свою белую тогу на короткую тунику и блестящий панцирь, опоясался мечом и теперь сидел, зорко поглядывая по сторонам. И было на что посмотреть. Здесь работали, отдыхали, пили, ели, спали - словом проводили всю свою тяжелую жизнь более двухсот пятидесяти людей, осужденных работать на веслах - живые машины, двигавшие римские корабли. Вдоль наружных, длинных стен комнаты тянулись три ряда скамеек амфитеатром, так что задние были выше передних. На двух нижних скамейках гребцы работали сидя, а на третьей им приходилось стоять, так как весла были у них очень длинны. Сквозь круглые отверстия, в которые проходили весла наружу, гребцы имели достаточно свежего воздуха; но только это и было сносно в их положении; вообще работа их была действительно каторжная, недаром на нее часто обрекали людей в наказание за какое-нибудь преступление. Несчастные вели в недрах галеры самую безотрадную жизнь: никогда не видали они неба и солнца, никогда не выпускали их наверх; сменяясь через каждые два часа, гребли они день и ночь, ворочая огромные, тяжелые весла. Им запрещено было говорить и сообщаться между собою, и при малейшем отступлении от правил, требовавших от гребцов строго размеренных, непрерывных движений, каждый из них подвергался жестоким побоям. Со временем они привыкали к своему ужасному труду и превращались в безсловесных животных, терпеливых и покорных. По большей части их набирали из военнопленных, попадавшихся римлянам в их многочисленных войнах, и потому здесь встречались люди всевозможных племен - галлы и скифы, ливийцы и эфиопы, готы и лонгобарды, евреи, кимвры, гиберпийцы и бритты. Здесь они утрачивали мало-помалу все свойства и преимущества человеческих существ, даже свои имена: каждый значился просто под номером, написанном на спинке скамьи сзади него. Трибун долго разглядывал гребцов, и глаза его блуждали по рядам скамеек. Он мысленно сравнивал их между собою, выбирал самых сильных, пересчитывал тех, что были похуже, соображая, что при первой возможности надо будет их заменить пленными пиратами. Он был большим знатоком и ценителем хорошего сложения и силы человеческого тела; недаром так усердно посещал он в Риме школы гладиаторов, любовался знаменитыми атлетами и их гимнастическими упражнениями. И часто размышлял Аррий о том, что бы могло выйти из человека, соединившего в себе силу и красоту атлета с ясным, проницательным умом; а то все эти гладиаторы и бойцы, которыми он любовался, всегда оказывались немногим умнее волов... Об этом размышлял он и теперь, оглядывая десятки могучих, полуобнаженных людей, работавших веслами. И вдруг зоркий глаз его упал на крайнего гребца с левой стороны, обозначенного номером шестидесятым - и этот гребец сразу остановил на себе его внимание. Он был виден с платформы только в профиль. Сила и ловкость его движений поразили трибуна с первого взгляда; но чем дольше он его рассматривал, тем больше им восхищался. Замечательно красивое и могучее сложение, соразмерность членов, грация и уверенность движений, и все это, при большой молодости, очевидной для наблюдателя, заинтересовали Аррия до такой степени, что он стал настойчиво разглядывать гребца, стараясь заметить его лицо. Он видел, что голова у него замечательно благородной формы, шея гибкая и стройная, линия профиля тонкая, породистая. - Клянусь богами! - пробормотал трибун: - этот юноша меня сильно занимает! Непременно посмотрю на него поближе. Только бы он повернулся. Тут гребец действительно повернулся, точно чувствуя на себе упорный взгляд трибуна, и трибун даже тихонько вскрикнул от изумления: - Как? Еврей! И притом - почти мальчик! Встретившись с ним глазами, гребец вспыхнул, и весло дрогнуло в его руке. И, к неописанному его изумленно, на лице трибуна вдруг показалась легкая улыбка. - Еврей - не варвар, - думал Аррий. - Я непременно узнаю его покороче. И с этой мыслью он отправился на палубу посмотреть на море. Галера миновала уже Мессинский пролив, город Мессину и стремилась на восток, оставляя за собой дымившуюся Этну. - Прекрасный юноша! - повторил Аррий. - Хотел бы я знать, кто он? IV. Номер шестидесятый. На четвертый день пути "Астрея" неслась по водам Ионического моря. Небо было ясное, ветер попутный - все шло хорошо. Но чем больше приближались они к Цитере, тем возможнее становилась встреча с пиратами. Аррий ожидал, что нагонит их с часу на час и потому проводил большую часть времени на палубе. В те же минуты, которые он проводил на своем месте, в трюме, мысли его безпрестанно возвращались к гребцу номер шестидесятый. Наконец, он не выдержал, и однажды, когда юноша сменился, уступая свое место другому, вдруг спросил гортатора: - Знаешь ты этого гребца, который сидит крайним слева? - Шестидесятый номер, благородный трибун? - Да. - Нет. Галера только что отстроена, и гребцы для меня так же новы, как и она сама. - Этот юноша должен быть еврей, - сказал Аррий. - У тебя зоркий глаз, трибун. - И к тому же, он очень молод! - Что не мешает ему быть моим лучшим гребцом. Он необыкновенно силен: весло так и гнется у него в руке. - А какой у него нрав? - Очень кроткий; он терпелив и послушен. Однажды он обратился ко мне с просьбой... - С какой? - Он просил, чтобы я позволил ему работать попеременно на той и на другой стороне, говоря, что от постоянной работы на одной и той же человек непременно сделается кривобоким, так как одна сторона тела должна развиться больше другой, что может послужить во вред работе, если почему-нибудь понадобится пересадить гребца на другую сторону во время бури или битвы. - Клянусь Нептуном! Он прав. И притом совершенно новая мысль. А еще ты ничего не заметил в нем особенного? - Он опрятнее своих товарищей. - Это римская черта, - одобрительно сказал Аррий. - А ты не знаешь, кто он и откуда? - Ничего не знаю. - Пошли его ко мне, на палубу. Я хочу с ним поговорить. Через пять минут молодой гребец уже стоял перед Аррием, под навесом, раскинутым на корме. - Гортатор сказал мне, что благородный Аррий требует меня к себе. Я пришел по твоему желанию, - проговорил он звучным голосом. Аррий с удовольствием оглядел его с ног до головы и, любуясь его статной, красивой фигурой, сказал милостиво: - Мне сказали, что ты лучший гребец на галере. Давно ли ты служишь? - Скоро три года. - И все на веслах? - Всегда. - Это очень тяжелая работа; многие не переносят ее дольше года. А ты еще так молод - почти мальчик! - Ты забываешь, благородный Аррий, что сильный дух может поддержать самое слабое тело. - Судя по твоим речам, ты, должно быть, еврей? - О римлянах еще и помину не было, когда мои предки уже были евреями, - сказал юноша, вспыхнув. - Я вижу, что гордость твоей расы в тебе не умерла. - Гордость говорит в людях особенно сильно, когда они в цепях. - Чем же ты гордишься, юноша? - Тем, что я еврей. Аррий усмехнулся. - Я сам никогда не бывал в Иерусалиме, сказал он, - но слыхал об его князьях. Одного из них я даже знал. Он был купцом и вел морскую торговлю, но, клянусь богами! он достоин был занимать царский престол. А ты кто, из какого звания? - Здесь я раб и больше ничего. Но в Иерусалиме я также был князем. Отец мой был князем Иерусалимским и занимался морской торговлей. В пиршественной зале великого Августа он был всегда желанным гостем. - Как его звали? - Итамаром, из дома Гуров. Трибун вздрогнул от изумления. - Ты - сын Гура? Как же ты сюда попал? - воскликнул он. Юноша потупил голову, задыхаясь от волнения. Наконец он овладел собою и, смотря прямо в глаза трибуну, сказал тихо: - Меня обвинили в покушении на убийство прокуратора Иудеи, Валерия Грата. - Тебя! - промолвил Аррий, еще более изумленный, и даже отступил назад. - Тебя обвинили в покушении на убийство? Я помню эту историю - она тогда наделала много шуму в Риме. Боги Олимпа! И ты еще жив... А я думал, что вся семья Гура стерта с лица земли... Тут глаза юноши наполнились слезами, и, забывая всю свою гордость, он воскликнул со страстной мольбой: - О благородный трибун! Может быть ты слышал что-нибудь о них - о моей матери, сестре? О мать моя, о Тирза - моя бедная сестра! Умоляю тебя, трибун, если ты что-нибудь слышал о них, скажи мне, сжалься! живы ли они? В глубоком волнении юноша протягивал руки к Аррию, почти касаясь его воинского плаща, и не сводя с него умоляющих глаз, продолжал прерывающимся голосом: - Вот уже скоро три года прошло с тех пор, а я не могу забыть ни на минуту этого ужасного дня! Я не могу забыть, как оторвали от меня мать и сестру, как тащили их солдаты! За что, за что? Не было на свете существа лучше и прекраснее, чем моя мать - она никому никогда не сделала зла. А Тирза - моя сестра! нежный невинный цветок, радость и свет отчего дома! И я, я своею собственной рукою погубил их! - Так ты сознаешься в своей вине? - строго спросил Аррий. Глаза Бен-Гура засверкали; лицо его страшно изменилось, умоляюще простертые руки сжались в кулаки... - Трибун, - сказал он, тяжело дыша: - слыхал ты о Всемогущем Боге, Которому мы покланяемся, слыхал ты, как Его чтит еврейский народ? Ну, клянусь тебе величием и всемогуществом этого Бога - я невинен. Трибун был заметно тронут. - Разве тебя не судили? - спросил он с удивлением. - Меня? - повторил Бен-Гур с горечью. - Нет! Меня просто связали и бросили в тюрьму. Никто меня ни о чем не спрашивал, никто со мной не говорил. А на другой день стража взяла меня, отвела меня на морской берег и сдала на галеру. С тех пор я раб и каторжник. - Как! с негодованием воскликнул трибун. - Тебе не дали оправдаться? Ведь ты мог же оправдаться, юноша? - Еще бы! Вспомни, что я был почти ребенком. Мне было не до заговоров. Грата я совсем не знал. Если бы я задумал убить его, я бы избрал для того иное время и место. Он вступал в город, окруженный целым легионом, среди белого дня - возможно ли решиться на убийство, когда знаешь, что некуда уйти от возмездия? И зачем? Я принадлежал к иерусалимской знати, которая всегда стояла за Рим; отец мой отличался на службе цезаря. Мы были богаты и знатны - я слишком много терял при этом. Моя безопасность, семья, совесть, наконец, заповедь Божия - все было против убийства! Я стоял с сестрой на кровле нашего дворца; под тяжестью моего тела отломилась черепица от ограды и упала вниз на голову прокуратора - вот и все! И прокуратор остался жив, а мать мою, мою невинную сестру схватили грубые солдаты на моих глазах и увлекли неизвестно куда; дом наш опустошили и разграбили, меня сделали рабом на всю жизнь! О зачем я не умер, зачем я не умер! Юноша с отчаянием ломал руки, и речь его, горячая, искренняя, взволновала Аррия помимо его воли. Он глубоко призадумался. Кто знает, какие мысли и воспоминания роились в голове трибуна? Быть может, он знавал Грата и имел свои причины его не любить; быть может, он знал и любил князя Бен-Гура, отца несчастного юноши? Но как бы то ни было, он ничего не сказал об этом его сыну. Он решил, что впереди еще довольно времени, сказал себе, что рабы всегда лгут, и прежде, чем предпринять что-либо, ему следует хорошенько присмотреться к молодому еврею, узнать его поближе, узнать, точно ли он Бер-Гур, сын иерусалимского князя... - Хорошо, сказал он, наконец. - Я подумаю о том, что ты мне сказал. Иди... или нет, постой... Скажи мне, что бы ты стал делать, если бы я тебе возвратил свободу? - Ты смеешься надо мною, благородный Аррий! - промолвил юноша дрожащими губами. - Нет, клянусь богами! Отвечай! - Отвечу, и с радостью! Прежде всего, я исполнил бы главный свой долг - отыскал бы свою мать и сестру и возвратил бы им все, чего они лишились из-за меня. - А если бы ты убедился, что их нельзя найти, что их нет в живых? Словом, к чему влечет тебя честолюбие? Бен-Гур смертельно побледнел и отвечал не сразу. - Трибун, - сказал он, наконец, после минутной борьбы с собою, - я отвечу тебе откровенно. Накануне того рокового дня, когда я лишился всего, мать моя благословила меня на избранное мною воинское поприще. И то, что избрал я тогда, то влечет меня и теперь... - Римская палестра (фехтовальная школа)! - воскликнул Аррий. - Нет, римский лагерь! - Но прежде нужно выучиться владеть оружием... начал трибун и вдруг спохватился. - Разве можно давать такие советы рабу? - Иди, - сказал он изменившимся голосом. - И не вздумай основать каких-нибудь надежд на этом разговоре. Может быть, я просто с тобою пошутил. Ступай! И, не смотря на эти прощальные слова трибуна, Бен-Гур все-таки с легким сердцем взялся снова за весло, и надежда на что-то лучшее проснулась в его душе. V. Морская битва Аррий нашел свой флот, как о том предупреждали его секретные инструкции из Рима, в Антемонской бухте, лежащей на восток от острова Цитеры. Здесь ожидали его сто галер, над которыми он тотчас принял начальство, и во главе всего флота отплыл к скалистым берегам Наксоса, величайшего из Цикладских островов. На пути скоро попалась им идущая с севера транспортная галера, и от ее капитана трибун получил самые свежие вести о пиратах. То были печальные вести: разбойники свирепствовали на море и на суше, опустошая берега и разграбляя суда. У них были шестьдесят галер под начальством грека; рулевые - тоже греки, хорошо знакомые с местностью. Сперва истребили они флот, стоявший в Фракийском Босфоре, и поплыли в Геллеспонт, уничтожая все, что попадалось им на пути. Теперь только что опустошили Гефестию, на острове Лемносе, направились к группе Фессалийских островов и скрылись из виду в водах, отделяющих Элладу от острова Эвбеи. Трибун остался очень доволен этими известиями. Если бы он встретил пиратов в открытом море, разбойникам удалось бы избежать его гораздо легче, чем теперь, когда они очутились в сравнительно узком водном пространстве, где легко было запереть их с севера и с юга, и таким образом захватить их флот целиком. А потому он немедленно отдал приказание плыть на север, оставляя за собой очаровательный Наксос с его чудными плодами, благородными винами и знаменитыми красавицами. Весь грозный римский флот устремился к намеченной цели и плыл, не останавливаясь, до самого вечера, пока силуэт горы Оки не вырезался на фоне неба, и вдали не показался скалистый берег Эвбеи. Тут Аррий приказал остановиться, разделил свой флот на две части и вошел в пролив с пятидесятью галерами, распорядившись, чтобы остальные обогнули остров со стороны открытого моря и заняли пролив с севера, преграждая путь разбойникам. Между тем Бен-Гур сидел на своем обычном месте, за веслом, сменяясь каждые шесть часов. Как и все остальные гребцы, он не знал, куда и зачем плывет галера, и в каких водах она теперь находится. Он и не подозревал, что теперь за "Астреей" следует целый флот в сто галер... За все эти долгие три года только раз удалось ему побывать на палубе и взглянуть на светлый мир Божий, когда он разговаривал с трибуном. Но привычка и необходимость учат многому: и по тем жалким отблескам солнечного света, которые проникали в трюм, он научился распознавать время дня и отчасти направление, которому следовало судно. И теперь он знал, что "Астрея" стремится на север. Но север или юг - не все ли равно ему, жалкому рабу, неизменно прикованному к своему веслу в глубине трюма? Вот погасли последние лучи дневные в этой плавучей тюрьме, и Бен-Гур ясно ощутил аромат благовоний, курившихся на жертвеннике. - Трибун приносит жертвы богам, - подумал он. - Неужели он готовится к битве? И он стал прислушиваться и наблюдать окружающее. Во многих морских битвах побывал Бен-Гур за эти три года, но не видал ни одной, погребенный заживо в недрах галеры. Со своей скамьи не раз слыхал он шум битвы и знал все, что бывает слышно в таком случае до последнего звука, до малейшего предзнаменования, предшествующего сражению. И он знал, что римляне, как и греки, всегда совершают жертвоприношения, приготовляясь к битве. Вскоре зажгли фонари, и сам трибун спустился в трюм. Он приказал солдатам вооружиться, распорядился, чтобы все орудия и машины были осмотрены, а копья, луки и стрелы собраны в кучу и вынесены на палубу, вместе с корзинами хлопка и глиняными сосудами горючего масла. А когда сам трибун облекся в свое вооружение, Бен-Гур уже не сомневался более в том, что час битвы наступает, и приготовился к последнему, горчайшему из всех унижений, достававшихся на долю всякого гребца: на время битвы каждого из них приковывали к его скамье тяжелою цепью за ногу, чтобы он не вздумал бежать в минуту опасности. Мертвая тишина воцарилась в трюме. Только и слышно было, как гремели тяжелые цепи, пока гортатор переходил от одного гребца к другому, закрепляя ножные кандалы. Бен-Гур знал, что сейчас очередь дойдет до него... Вот уже близко; вот уже подошел гортатор... Но тут вдруг случилось что-то необычайное. Трибун пошевелился на своем ложе и подозвал к себе гортатора. Бен-Гур остался не прикованным, и хотя он и не мог расслышать, как Аррий тихонько сказал, чтобы номеру шестидесятому не надевали больше цепей - он догадался об этом без слов. Какая безграничная, безумная радость, какая сладкая надежда переполнила его душу! Так, значит, трибун не забыл про него, думает о нем, желает облегчить его участь! И он погрузился в светлые думы, в радостные мечты о будущем, впервые после долгих лет тяжкой, безрассветной печали. Все темнее и темнее сгущалась ночь, и время шло без перемены. Перед самым рассветом в трюм поспешно спустился сторожевой матрос с палубы и разбудил трибуна, спавшего на своем ложе. Аррий поспешно встал, опоясался мечом, надел шлем, взял щит и громко сказал начальнику морского отряда: - Пираты близко. По местам! И с этими словами он бодро и спокойно пошел по лестнице, точно на палубе ожидало его веселое пиршество. В одну минуту все были на ногах и все зашевелилось. Военачальники заняли свои посты, солдаты вышли на палубу и построились; кучки стрел и связки копий были перенесены наверх, зажгли добавочные фонари; сменившихся гребцов согнали вместе, поближе к гортатору, и, к счастью для себя, Бен-Гур был в их числе. Он прислушивался к движение наверху, зная, что там происходят последние приготовления к битве; потом все стихло. На галере воцарилась мертвая тишина - тишина перед бурей. Она продолжалась недолго. Сверху подали сигнал - и по этому сигналу все гребцы остановились, и галера стала, как вкопанная. В ту же минуту явственно послышался шум гребущих весел сзади и по бокам "Астреи", и она закачалась, точно подхваченная бурным водоворотом. Что это такое? Неужели ее окружает флот, и в эту минуту флот этот строится в боевом порядке? Новое приказание с палубы. Весла разом опустились, и галера тихо тронулась с места и поплыла. Куда? Этого никто не знал из этих несчастных, но все они инстинктивно приготовились к столкновению. Вот зазвучали трубы на палубе; гортатор усиленно забарабанил своим молотком, ускоряя темп; гребцы налегали на весла все сильнее и сильнее, и, наконец, галера понеслась со всею скоростью, на которую только она была способна. Вот послышались новые трубы, точно незнакомые, как будто позади; спереди доносился только гул смешанных голосов. Затем последовал страшный толчок; гребцы, стоявшие около возвышения гортатора пошатнулись, некоторые попадали. Галера отпрянула назад, отброшенная невидимой силой, но снова оправилась и устремилась вперед. Раздались громкие, раздирающие крики и вопли; они смешались с громом труб, с оглушительным треском, лязгом железа, шумом воды. Под самым носом судна что-то огромное трещало, тонуло, волновало море. На палубе раздались торжествующее, победоносные клики: римский орел победил! Но кого пронзила своим страшным зубом победоносная галера, кого поглотила жадная морская пучина? Ответа не было. "Астрея" стремилась вперед, как будто ничего не случилось. Вот спустились в трюм несколько солдат и принялись погружать в сосуды с маслом большие шары из хлопчатой бумаги, которые вслед затем передавали дожидавшимся на лестнице матросам. Ко всем ужасам битвы, римляне собирались прибавить еще и пожар, бросая на неприятельские суда зажженный хлопок, пропитанный маслом. Еще раз налетела галера на встречное судно. Толчок был так силен, что гребцы едва усидели на своих скамьях. Снова раздались на палубе победоносные клики римлян, и донеслись с моря раздирающие вопли побежденных. Теперь уже и справа, и слева, и сзади слышался треск, стоны, крики, плеск и рев возмущенных волн. Со всех сторон галеру окружал настоящий ад. В трюм безпрестанно приносили раненых и умирающих, истекавших кровью. Иногда удушливый, смрадный дым врывался сквозь люки и отверстия, заволакивал трюм целым облаком, ел глаза; вместе с дымом приносились клочки морской пены и ужасный запах горелого мяса. И Бен-Гур знал, что в эти минуты галера проходила мимо других, объятых пламенем судов, которые горели вместе со своими гребцами, прикованными к скамейкам. Быть может, такая же участь ожидала и их... И, не смотря на это, молоток гортатора немолчно стучал по звенящей меди, и гребцы работали не переставая, не отрываясь от весел: "Астрея" летела вперед, как стрела. Вдруг она стала. Силой удара вышибло весла из рук у передних гребцов, и сами они попадали со скамеек. Вслед затем на палубе раздался бешеный топот: галера затрещала с обеих сторон, точно ее защемило и сдавило в огромных тисках. Ужас охватил гребцов. Они разразились криками и воплями, которые заглушили стук молотка. Многие оставили весла и бросились на пол, точно собираясь укрыться под скамьями. И вдруг, среди всей этой паники, в отверстие люка стремительно упал человек, низвергнутый невидимой рукой. Он упал около Бен-Гура и остался лежать мертвый. Молодой еврей с изумлением рассматривал это полуобнаженное тело, черную массу волос, падавших на лицо, плетеный ивовый щит, обтянутый воловьей кожей, который мертвый все еще прижимал к груди уже окоченевшей рукой... Сомненья нет: то был северный варвар, вырванный смертью у разбоя и насилия. Как он сюда попал? Неужели его перебросила какая-нибудь железная рука с неприятельского корабля на "Астрею"? Нет - не может быть! Это значит, "Астрея" взята на абордаж, римляне защищаются на палубе своей собственной галеры! При этой мысли мороз пробежал по коже Бен-Гура. "Аррий в опасности! Сохрани его Всемогущий Бог! Ведь если его убьют - прощай все надежды! Освобождение, светлое будущее, мать, сестра, священная земля родины - никогда ему не обрести их, если погибнет трибун. А шум все увеличивался наверху - казалось, на палубе бушуют сами стихии. Бен-Гур осмотрелся кругом: в трюме господствовал полный безпорядок; все гребцы побросали весла, кричали, вопили как безумные, рвались на своих цепях, теснились, падали... Один гортатор невозмутимо и хладнокровно сидел на месте и отбивал темп, которого никто не слушал. Этот человек, истый римлянин, представлял собою образец той дисциплины, которою Рим покорил себе мир. Его пример благодетельно подействовал на смятенную душу еврея. Он овладел собою и собрался с мыслями. Римлянин остается на своем посту, он умрет здесь - это его долг. А долг его, Бен-Гура - жить, жить для своей матери и сестры! Его жизнь принадлежит им, где бы они ни были. Он верил, что они живы. Но, если он и бежит, если он и добьется свободы - на что ему она при теперешних обстоятельствах? Он раб Рима и рабом останется. Свобода должна придти свыше - сам он не может ее себе доставить: уйдет отсюда, - попадет на другую галеру, прикуют к другому веслу. Вся надежда на Аррия. Лучше погибнуть вместе с ним, чем его пережить и остаться каторжником на всю жизнь! Решение его было принято. В одну минуту очутился он около лестницы, взбежал по ступенькам, - вот уже мелькнуло перед ним вольное небо, освещенное багровым заревом пожара; мелькнуло кровавое море, усеянное дымящимися обломками и галерами, - он ступил на палубу, и вдруг она точно расселась у него под ногами, пол затрещал, заколебался, опускаясь в бездну, море хлынуло со всех сторон, точно давно ожидая этой минуты, и все смешалось и исчезло. Шумящие, кипящие воды и тьма поглотили Бен-Гура. Когда он снова всплыл на поверхность, то был почти в безсознательном состоянии и только инстинктивно сдерживал дыхание и простирал руки, ища, за что бы ухватиться. И инстинкт не обманул его. Вся поверхность моря была усеяна обломками рассевшейся галеры, и руки юноши уцепились за какой-то плавучий обломок, прежде чем он мог сообразить, что делает. Потом полное изнеможение оковало его члены, в ушах зашумело, точно все бурное море хлынуло ему на голову гигантским потоком, и он потерял сознание. Когда он очнулся, смерть все еще была близко и сторожила его со всех сторон. Плавучий обломок, на котором носило его по волнам, спас его от потопления - но и только. Бен-Гур вскарабкался повыше на этот благодетельный плот, вздохнул полною грудью, отвел от лица мокрые волосы и осмотрелся кругом. Дым застилал все море полупрозрачным туманом, и сквозь этот туман сквозили то там, то сям огненные пятна: то были объятые пламенем корабли. Битва все еще продолжалась, но на чьей стороне была победа - неизвестно. Вдали, там, где дым сгущался сплошною массой, слышался треск сцепившихся кораблей, продолжавших отчаянную борьбу. Но этого мало. Когда "Астрея" пошла ко дну, она увлекла в своей гибели и осаждавшие ее неприятельские суда, с которыми потонули и их экипажи. И теперь на плавучих обломках, на которых еще уцелели живые люди, продолжалась ожесточенная борьба за жизнь и смерть; враги всплывали на морскую поверхность на одной и той же доске, на одном и том же обломке - и вступали в борьбу. Все море, - то черное и непроницаемое, то кроваво-красное - было покрыто утопающими, непримиримо враждующими до конца, стремящимися столкнуть один другого ради собственного спасения с приютившей его доски. Но что ему было за дело до всех этих людей! Все они были его враги. Да и некогда было думать о чем-либо, кроме собственного спасения; прямо на него неслась огромная галера, взмахивая двумя рядами тяжелых весел. Ее высокий нос с загнутым гребнем показался ему вдвое выше обыкновенного; багровое зарево пожара играло на ее золотых украшениях, придавая ей какой-то зловещий, фантастический вид. Бен-Гур сделал отчаянное усилие, чтобы оттолкнуться в сторону и не попасться ей на пути, и в эту ужасную минуту, вправо от него, сверкнул в воде золотой шлем. Вот он выплыл и поднялся из воды, за ним всплыли две сильные руки с растопыренными пальцами, и забарахтались в воде, ища, за что бы им ухватиться. Голова в тяжелом шлеме откинулась назад, и Бен-Гур увидел лицо - страшное лицо, с широко открытыми ничего невидящими глазами и открытым ртом, подернутое бледностью смерти и освещенное пожаром. Но как оно ни было ужасно, Бен-Гур вскрикнул от радости: он узнал в утопающем трибуна Аррия. Поспешно схватил он его за цепь, которой был пристегнут шлем под подбородком, притянул к себе, и как раз вовремя: галера прошла мимо, чуть не задев их веслами, прошла над головами тонувших, бьющихся людей, - и оставила за собой только волнующееся водяное пространство, сверкающее кровавыми отблесками пожара. Она пронеслась, как гроза, и вскоре затем раздался оглушительный треск и человеческие вопли: "Астрея" была отомщена, и Бен-Гур невольно почувствовал при этом какую-то дикую радость. Битва продолжалась; но одна из враждующих сторон уже уступала: сопротивление переходило в бегство. Но кто победил? Бен-Гур знал, как много зависело от этого и для него, и для трибуна. С величайшими усилиями он втащил его на свой импровизированный плот и теперь только старался держаться на воде вместе с ним, дожидаясь рассвета. Как безконечна казалась ему эта страшная ночь! О, скорей бы рассвело! Но что принесет этот день? Римлян, или пиратов? Если пиратов, все погибло... Наконец, настало утро - тихое, ясное, безветренное. Влево виднелась земля, но так далеко, что нечего было и думать до нее доплыть. Там и сям мелькали полуживые люди, ухватившиеся за плавучие обломки. Вдали стояла галера с безпомощно повисшим оборванным парусом, неподвижными веслами. А еще дальше, на горизонте, виднелись движущиеся точки - не то уходящие галеры, не то улетающие птицы. Так прошел час. Тревога Бен-Гура все возрастала. Если им никто не придет на помощь, Аррий умрет. Да полно, не умер ли уж он? Он лежал неподвижно, как труп. Дрожащими, ослабевшими руками юноша снял с него шлем, со страшными усилиями отстегнул панцирь и убедился, что трибун еще жив: сердце его билось. Надежда снова закралась в сердце Бен-Гура; он решился вооружиться терпением, ждать и молиться. Прошел еще мучительный, долгий час - и Аррий стал подавать признаки жизни. Возвращение утопленника к жизни всегда бывает очень мучительно - мучительнее самой смерти. Аррий перетерпел все эти мучения, но, в конце концов, совершенно пришел в себя, ожил и, к великой радости Бен-Гура, заговорил. Сначала он мог произнести только несколько отрывочных фраз, и видимо не понимал, где он; но мало-помалу сознание к нему возвратилось вполне; он расспросил юношу о том, что произошло, и, наконец, сказал: - Наше спасение зависит от того, на чьей стороне победа" Я вижу по всему, что ты спас мне жизнь, и для этого рисковал своей собственной. Я признаю это вполне и готов отблагодарить тебя всем, что от меня зависит. Если счастье будет на моей стороне - я могу сделать для тебя многое и сделаю с радостью. Но теперь еще неизвестно, чем все это кончится, неизвестно даже, хорошо ли, что ты спас мне жизнь. На всякий случай, я попрошу тебя оказать мне еще одну важнейшую услугу. Обещай мне... - Если законы моей религии не запрещают того, что ты просишь, обещаю. Аррий помолчал. - Точно ли ты сын князя Гура? - спросил он, наконец. - Да, промолвил юноша, - наклоняясь над трибуном, который говорил очень слабым голосом. - Я знал твоего отца и любил его... тихо продолжал Аррий. - Если ты сын его, ты знаешь историю моего народа, ты слышал про Катона и Брута. Ты знаешь, что римлянин не может и не должен пережить своего безчестия. Слушай... Ты слушаешь меня? - Говори, благородный Аррий! - Ты видишь перстень на моей правой руке? Все римские патриции носят такие именные перстни. Возьми этот перстень и надень его на свою руку. Бен-Гур повиновался. - Я очень богат, продолжал Аррий, - и у меня нет наследников. Ты покажешь этот перстень управителю, которого найдешь на моей вилле, близ Мисенума, расскажешь ему, при каких обстоятельствах получил его от меня и потребуешь у него хоть всего моего состояния. Он тебе не откажет. Если же я останусь жив, я сделаю для тебя еще больше. Взамен этого поклянись мне всем, что есть у тебя самого святого, что ты исполнишь то, о чем я тебя попрошу. - Я не могу обещать тебе ничего, трибун, пока не узнаю, в чем дело. Скажи мне... Всемогущий Бог! Я вижу галеру! - Где, где? - Она идет с севера. - Римская? Чужеземная? - Не знаю, не могу сказать. Я не умею различать национальностей; вспомни, что я все время проводил в трюме. - Не видишь ли ты на ней какого-нибудь флага? - Нет, ни одного. Я вижу, что это трирема (галера с тремя рядами весел), что она идет под парусом и прямо к нам. - Если бы это была победоносная римская галера, на ней бы развевалось много флагов. Должно быть это неприятельская галера. Для тебя это составляет небольшую разницу - тебе все равно, где ни быть рабом. Но я - другое дело. Я не могу отдаться в руки неприятеля живым. Я слишком стар для такого позора. Пусть думает Рим, что трибун Квинт Аррий погиб вместе со своей галерой во время битвы! Если эта галера принадлежит пиратам, столкни меня с доски и утопи. Вот моя просьба. Клянись, что ты исполнишь ее! - Нет, трибун, твердо отвечал Бен-Гур, - я ни за что этого не сделаю. Закон отцов моих не позволяет мне совершить такого поступка. Я отвечаю за твою жизнь перед Богом. Возьми назад свой перстень. Аррий не шевелился. - Если ты не возьмешь его, я его брошу, чтобы освободиться от обязательства, которое противно моей совести! И с этими словами он снял перстень и бросил его в море. - Ты поступил безрассудно, несчастный юноша, сказал трибун. - Я сумею умереть и без твоей помощи, если на то пошло; но что будет с тобою, если я умру? Этот перстень был твоим спасением. Мне жаль тебя! - О трибун! - пылко воскликнул Бен-Гур: - пусть будет, что будет! За все эти долгие годы тяжкого страданья ты был единственный человек, сжалившийся надо мною, от тебя одного я услышал доброе слово! И мне тебя убить? Я не согласился бы сделать это за все сокровища Рима, если бы мне и не воспрещал этого закон отцов моих! Аррий не отвечал. Он лежал неподвижно, с закрытыми глазами. Бен-Гур не спускал жадного взгляда с приближающейся галеры. - Ты уверен, что идущая сюда галера неприятельская, трибун? - спросил он наконец. - Уверен. - Она останавливается и спускает лодку. - Да? И по-прежнему на ней не видно ни одного флага? - Ни одного. Нет ли еще какого признака, по которому можно отличить римскую галеру? - Есть: если это римская галера, у нее должен быть шлем на вершине мачты. - Радуйся, трибун: я вижу шлем! К тому же, в лодку подбирают утопающих. Пираты нечеловеколюбивы. - Это не доказывает человеколюбия - им просто могут быть нужны гребцы, - сказал Аррий. - Галера тронулась... пошла! - говорил Бен-Гур, следя за ней глазами. - Вот она подходит к другой галере; должно быть брошенной людьми... Вот причалила, посылает на нее людей! Аррий открыл глаза и оживился. - По этому признаку и по шлему на мачте я узнаю римскую галеру! - воскликнул он. - Пират непременно бы потопил пустое судно. Благодари своего Бога, о, юноша! Победа на нашей стороне; мы спасены. Кричи, махай руками, старайся, чтобы нас заметили! О, милый юноша! Я знал твоего отца и любил его - ты будешь мне сыном, клянусь тебе... Зови же на помощь, кричи громче! Я горю нетерпением вернуться к своим и плыть в погоню за разбойниками - ни один не должен от нас уйти! Бен-Гур стал махать руками и кричать, что было мочи, и, о, радость! ему, наконец, удалось привлечь внимание моряков в лодке, которые сейчас же направились к ним. Аррия приняли на галере со всеми почестями, подобающими герою, столь очевидно возлюбленному Фортуной. Отдыхая на роскошном ложе, принесенном на палубу, он выслушал подробный отчет о том, что произошло вслед за гибелью "Астреи", и когда всех уцелевших людей подобрали на галеру и овладели призом, - приказал поднять адмиральский флаг и поспешил на север, чтобы поскорее соединиться со своим остальным флотом и окончательно уничтожить пиратов. Между тем пятьдесят галер, посланных в обход, заперли перед бегущими пиратами выход из пролива и истребили весь их флот. Трибун подоспел как раз во время, чтобы способствовать этому истреблению, и, к довершению своего триумфа, взял в плен двадцать неприятельских галер. Вскоре после этой блестящей победы друзья Аррия собрались на Мисенском моле, чтобы приветствовать его возвращение, И тут они с удивлением увидали красивого, совершенно незнакомого им юношу, с которым трибун обращался особенно ласково. Загадка эта не замедлила объясниться. Аррий рассказал друзьям, как этот юноша спас ему жизнь, не упоминая ни одного слова о его прошлом, и в заключение, подозвал его к себе, ласково положил ему руку на плечо и объявил во всеуслышание: - Друзья, вот вам мой сын и наследник. Если угодно богам, он будет владеть всем моим состоянием и носить мое имя. Прошу вас любить его, как меня самого! Трибун не замедлил формально усыновить Бен-Гура и таким образом сдержал данное ему обещание. А вскоре после того представил молодого человека к императорскому двору и ввел его в римское общество. Через месяц по возвращении Аррия, во время ежегодного торжественного смотра войскам и сопровождавших его празднеств, в театре Скавра, где выставлены были всевозможные военные трофеи, на самом видном месте красовалось двадцать корабельных носов, отрезанных от неприятельских галер. Над ними была прибита следующая надпись, видимая восхищенным взорам всех восьмидесяти тысяч зрителей, собравшихся на торжество: Отбиты у пиратов в Эврипейском заливе Квинтом Аррием Дуумвиром. VI. Симонид. Было светлое, чудесное утро, когда в устье реки Оронта вошла с голубого моря большая транспортная галера, плывшая в Антиохию. Не смотря на палящую жару, все пассажиры сидели на палубе и в том числе наш старый знакомый, Бен-Гур. Прошло уже пять лет с тех пор, как Квинт Аррий представил его своим друзьям на Мисенском моле в качестве своего сына и наследника. За это время молодой еврей очень возмужал и изменился, и стал еще красивее. Но в его наружности было что-то еще более интересное и привлекательное, чем красота; глядя на него, всякий невольно думал, что этот молодой человек многое испытал на своем веку, что ему есть что порассказать. Окружающие замечали, что, судя по одежде, он должен быть знатным евреем, а между тем говорит на чистейшем латинском языке; что, по своим утонченным манерам, он похож на римского патриция - и вместе с тем у него замечательно длинные руки и мощные, здоровые кулаки, как у человека, привычного к тяжелой работе. Пассажиры поглядывали на него с большим любопытством, и многие старались заговаривать с ним - но безуспешно. Он отвечал с неизменной вежливостью, но коротко и неохотно, не обнаруживая ни малейшего желания поддерживать разговор, и держался все время в стороне от других, укрывшись в тени паруса от палящего июльского солнца. Рассеянно смотрел он на сверкающее, голубое море, на цветущие острова, к которым приставала галера на пути. Только под самый конец плавания, когда галера уже подходила к Антиохии, он немного разговорился с евреем почтенной наружности, который сел в одном из портов острова Кипра. Этот старик, имевший вид настоящего патриарха, вскоре познакомился с пассажирами, и так как он был жителем Антиохии и хорошо знал местность, его со всех сторон осыпали вопросами, на которые он отвечал благодушно и приветливо. У самого входа в Оронт, галера поравнялась с двумя купеческими кораблями, которые вошли в реку с двух противоположных сторон и, встретившись, выкинули небольшие ярко-желтые флаги. Это обстоятельство заинтересовало многих, и пассажиры пустились в разные догадки. Наконец, один из них обратился за разъяснением к почтенному еврею. - Быть может, ты знаешь, какой национальности принадлежат эти флаги? - сказал он. - Флаги я знаю, но они не принадлежат никакой национальности, отвечал старик. - Это просто флаги собственника кораблей. - А разве у него их много? - Довольно много. - А ты его знаешь? - Я имел с ним дела. Он живет в Антиохии и торговал прежде от имени своего господина, иерусалимского князя из древнего рода Гуров. Тут Бен-Гур невольно вздрогнул и стал прислушиваться. Старик продолжал: - Этот князь Гур вел обширную торговлю на востоке и на западе. У него был настоящий талант к торговому делу. Во всех больших городах была у него торговля. В Антиохии заведывал ею один из его рабов, но имени Симонид. Когда хозяин его утонул в море, он продолжал по-прежнему вести торговлю, и дела процветали, Потом на семью утонувшего князя Гура обрушилось страшное бедствие. Сын его и наследник, почти взрослый юноша, покусился на убийство прокуратора Грата на одной из иерусалимских улиц и чуть его не убил. Разумеется, его схватили, и с тех пор о нем не было ни слуху, ни духу. Дворец Гуров опечатали и заколотили - он и по сей час стоит пустой; все имущество конфисковали. Прокуратор залечил свою рану золотым пластырем. Многие засмеялись. - Неужели ему досталось все? - спросил один из пассажиров. - А кто его знает! Кто говорит - да, кто говорит - нет. Как бы то ни было, вскоре вслед затем Симонид открыл торговлю на свое имя и в очень короткое время сделался самым богатым купцом во всей Антиохии. По примеру своего покойного господина, он постоянно снаряжает караваны в Индию, а на море у него столько кораблей, сколько в любом царском флоте. И во всем-то ему счастье: верблюды у него умирают только от старости, корабли на море не тонут и в огне не горят. Благоденствует и все богатеет. - И давно это он торгует? - Да лет около десяти, не больше. - Должно быть у него был хороший капиталец для начала. - Вероятно. Говорят, что прокуратор поживился и скотом, и домами, и землями, и кораблями Гуров, а денег ему совсем не досталось. У князя, конечно, было не мало денег, но куда они делись - неизвестно; как ни искали, так и не нашли. Многие думают, что старик Симонид на эти самые деньги и начал торговать. - Конечно, - заметил один из пассажиров. - Ясное дело! - Прокуратор был того же мнения, по крайней мере, сначала. В течение пяти лет он два раза сажал Симонида в тюрьму и приказывал пытать самым жестоким образом, чтобы вынудить у него признание. - Ну? - подхватили слушатели. - И что же?.. - Да ничего не вышло, - возразил рассказчик. - Несчастному старику переломали все кости, измучили его и изуродовали до невозможности, и так ничего и не добились. Он твердил, что ничего не знает о деньгах - и конец. В последний раз, как я его видел, он уже не мог ходить, не мог пошевелиться, - его катали в подвижном кресле. - Все от пытки? - Ну, да. Все его тело изломано; только одна голова и уцелела. И какая светлая голова, какой ум! Замечательный человек. Теперь уже его никто больше не трогает; он получил формальное дозволение на свою торговлю, подписанное самим императором. - Ну, я думаю, оно не дешево ему обошлось! - У него множество кораблей, - продолжал старик, пропуская мимо ушей это замечание, - и во всем его торговом флоте уже давно устано- вился такой обычай, что при встрече корабли выкидывают желтые флаги в знак того, что совершили благополучное плавание. Любопытство пассажиров было удовлетворено, но Бен-Гуру этого было мало. Он подошел к почтенному еврею и заговорил с ним сам. - Как ты назвал бывшего господина этого купца? - спросил он. - Его звали Бен-Гуром. Он был князь иерусалимский. - А ты не знаешь, что сталось с его семейством? - Сына отправили на галеры, и он, вероятно, уже умер, так как эту жизнь никто долго не выдерживает. А вдова и дочь пропали без вести. Должно быть они погибли в одной из иудейских темниц. Бен-Гур подумал немного и сказал нерешительно: - Прости, если я еще немного задержу тебя, почтенный отец... - Сделай одолжение, - приветливо ответил старик. - Меня так заинтересовал твой рассказ об этом купце, что мне захотелось его повидать. Ты, кажется, сказал, что его имя - Симонид? - Да. Имя у него греческое, но он израильтянин. - Скажи мне, где он живет? Старый еврей окинул своего собеседника проницательным взором. - Я лучше избавлю тебя от напрасного унижения, сказал он. - Симонид не дает денег взаймы - он не ростовщик. - Да мне и не нужно ростовщика, - сказал Бен-Гур, улыбаясь. - В таком случае я охотно научу тебя, как его найти. Если ты хочешь застать его днем, ступай вдоль по набережной, к которой мы сейчас пристанем, и иди все прямо, пока не дойдешь до Селевкидского моста. Когда-то река омывала подножие городских стен, но теперь мы так застроили ее доками и набережными, что вдоль стен можно свободно ходить по берегу. Ну, так вот, как дойдешь до моста, тотчас за мостом и будет тебе жилище Симонида - каменное строение, прилепившееся к городской стене, так что кажется, будто это не дом, а просто выступ или подпорка. Трудно представить себе, что богатейший купец Антиохии живет в таком жалком помещении. Но за то, вся широкая набережная перед этим убогим жилищем завалена принадлежащими ему товарами, и у пристани стоят десятки его кораблей. Ты найдешь его без всякого труда. - Благодарю тебя. - Не стоит. Мир тебе! Галера подошла к пристани, где ожидала толпа носильщиков, Бен-Гур подозвал двух из них, и когда они взяли его поклажу; приказал нести ее в ту гостиницу, которая была всего ближе к Селевкидскому мосту, а сам пошел за ними. Великолепный и обширный город, который он видел в первый раз в жизни, не мог интересовать его в эту минуту. Монументальные городские стены, величавые холмы, возвышавшиеся над остальным городом, и увенчанные - один цитаделью, другой - храмом Юпитера, широкие улицы, уставленные колоннадами - все это не привлекало Бен-Гура: он был занят одною преобладающей мыслью - отыскать как можно скорее Симонида. Он надеялся, что старик знает что-нибудь об его матери и сестре. Он и заехал теперь в Антиохию только на пути в Иерусалим, куда отправился их разыскивать. Рассказ почтенного еврея пробудил надежду в его сердце: наверное, старый слуга его отца поможет ему отыскать пропавших и знает, где они! Оставивши свои пожитки в гостинице, от которой до моста Селивкидова было всего несколько сажен, Бен-Гур немедленно вернулся на набережную и, пробираясь между тюками нагроможденных товаров, среди тесной и пестрой толпы, скоро дошел до желанного моста, миновал его и остановился, отыскивая глазами жилище Симонида. Он узнал его сейчас же по описаниям своего случайного собеседника. Прямо перед ним виднелось массивное здание из темно-серого камня, как бы прилепившееся к городской стене на подобие выступа или огромной подпорки. В верхней его части, под крышей, виднелось несколько отверстий, защищенных крепкими железными решетками и служивших окнами; внизу зияли двое огромных ворот, выходящих на широкую набережную. По стенам, в щелях и расщелинах, росла трава, а местами камни были одеты темным мохом. Ворота были отворены настежь: в одни нагружали, в другие выгружали товары; на набережной кипела работа. Толпы рабов суетились между грудами всевозможных тюков и сновали взад и вперед. У пристани теснились десятки кораблей, расцвеченных желтыми флагами. Из ворот на набережную, с набережной на корабли и обратно, безпрестанно стремился поток работающих, спешащих людей. Бен-Гур стоял, погруженный в глубокую думу. Он не обратил никакого внимания на фантастические, роскошно изукрашенные башни и террасы императорских дворцов, отражавшихся в голубой реке с противоположного берега, на величаво раскинутый мост - чудо древнего искусства; его не поражала серая громада зубчатых стен - он думал только об одном: как его примет Симонид? Сгоряча ему показалось, что стоит только пойти к нему, назвать себя по имени, и он сейчас же признает его и поможет найти мать и сестру. В первый раз ему пришло в голову, что у него нет никаких доказательств на то, что он сын князя Бен-Гура, что ему могут не поверить на слово. И, наконец, если Симонид, действительно, начал торговлю на деньги своего господина и обязан ему своим богатством, кто знает, захочет ли он в этом признаться? Вполне естественно, что он оставит свои сведения при себе; все, чем он владеет, принадлежит ему по закону и он имеет полное право никому не отдавать отчета. А признать существование князя Бен-Гура - значит отдать ему не только все свои богатства, но и себя самого, так как, если слухи справедливы, он был вечным рабом семьи Гуров и принадлежал ее наследнику в числе прочего имущества. - Пусть он только скажет, где мне найти мать и Тирзу, и я отпущу его на волю со всеми его богатствами! - сказал себе, наконец, Бен-Гур и решительно вошел в ворота. Он очутился в полутемном сарае, похожем скорее всего на огромный склад, где в величайшем порядке сложены были всевозможные товары, и сотни людей укладывали, упаковывали, заколачивали ящики, таскали тюки, размещали по отделениям и приготовляли для отправки. При виде этой грандиозной деятельности, этой массы всевозможных предметов торговли, Бен-Гур с невольным почтением подумал об обладателе всех этих богатств, спрашивая себя, неужели он был рабом его отца? И как такой человек мог попасть в рабство? Или он был рабом от рождения, сыном раба? Если так странно, что человек такого низкого происхождения сумел нажить такие богатства, сколько у него должно быть ума, энергии! Тут к нему подошел один из рабочих и спросил, что ему нужно? - Я хочу видеть купца Симонида, - отвечал молодой человек. - Сейчас я тебя к нему провожу. Бен-Гур последовал за своим провожатым не без волнения. Пробираясь между тюками и ящиками, они пришли к высокой каменной лестнице, высеченной в стене, поднялись наверх, и, к величайшему своему изумлению, Бен-Гур увидел, что они очутились на плоской кровле склада, и что эта кровля, обнесенная низенькой стеной, превращена в роскошнейший цветочный сад. Посреди сада, утопая в зелени и цветах, стоял второй дом, четырехугольное, приземистое строение из серого камня, обращенное фасадом на запад, с одной дверью и без окон. Аромат персидских роз, стоявших в полном цвету, наполнял воз-дух. Вдыхая это чудное благоухание, Бен-Гур последовал за своим проводником по дорожке, вошел в дом и очутился в полутемном, мощеном коридоре. Коридор их привел к открытой двери, задернутой занавесью. Тут проводник остановился и громко сказал: - Господина желает видеть незнакомый человек. - Пусть он войдет, во имя Бога, - отвечал из-за занавески звучный голос. Бен-Гур поднял занавеску и очутился в комнате очень оригинального вида. По стенам ее были панели, разделенные на множество клеток, как бюро или полки современных деловых кон-тор; в этих клетках виднелись сотни фолиантов с этикетами, побуревших от времени и от постоянного употребления. Каждую панель окружал деревянный бордюр цвета слоновой кости, состоявший из тончайшей резьбы, с хитросплетенными узорами. Над карнизом из золотых шаров поднимался неглубокий, куполообразный потолок, прорезанный множеством окошечек, затянутых фиолетовой слюдою, пропускавшей удивительно мягкий, ласкающий свет. Пол был устлан серым ковром, до того пушистым и мягким, что в нем безшумно тонула нога. В комнате было двое людей: старик, сидевший в большом кресле и весь обложенный подушками, и молоденькая девушка, которая стояла около него, опираясь на ручку кресла. При виде их, вся кровь хлынула в голову Бен-Гура, и он низко поклонился, стараясь овладеть собою и подавить свое волнение. Не будь этого поклона, он бы мог видеть, как вздрогнул старик при его появлении, как сделал невольное движение рукою, как бы приветствуя его. Но когда Бен-Гур поднял голову, старик сидел в кресле совершенно спокойно и неподвижно, девушка стояла у его кресел, и оба они пристально на него смотрели. - Если ты купец Симонид, которого я и ищу, притом еврей, - промолвил Бен-Гур с расстановкою, - да будет над тобою и твоими благословение Бога отцов наших! - Я купец Симонид, еврей по рождению, отвечал старик удивительно звучным и свежим голосом. - Приветствую тебя и прошу сказать мне, кто ты такой? Бен-Гур отвечал не сразу. Теперь, когда глаза его привыкли к полусвету комнаты, он не мог оторваться от ее хозяина и рассматривал его с возрастающим изумлением и восхищением. Там, где должно было быть тело, он видел только складки темной шелковой одежды, прикрывавшей безформенную массу, покоившуюся на подушках; но над этой массой возвышалась удивительно прекрасная, царственная голова, увенчанная белыми как снег, серебряными кудрями. Умный, высокий лоб, изящные, правильные черты этой старческой головы поражали своей энергией и величавой красотой; черные, блестящие глаза горели мрачным огнем на безкровном лице, изрытом глубокими морщинами. Словом, то было лицо человека, которого не сломит никакая сила в мире, который перетерпит все муки, перенесет все испытания, умрет, но не изменит своему слову, своему делу, не выдаст ни себя, ни своих. Сердце Бен-Гура сильно забилось; он протянул руки к старику, как бы умоляя его о помощи, о доверии и сочувствии, и произнес взволнованным голосом: - Я - Иуда, сын Итамара, бывшего главы дома Гуров, князя иерусалимского. - Князья иерусалимские всегда бывали желанными гостями в моем доме, отвечал старик совершенно спокойно. - Приветствую тебя. Эсфирь, подай кресло гостю. Молодая девушка повиновалась. - Садись с миром, сказала она приветливо, - Да благословит тебя Господь! Но Бен-Гур не сел. - Прошу тебя, почтительно сказал он Симониду, - не сочти мое посещение за дерзость. Я позволил себе придти, потому что случайно услышал, что ты знал место покойного отца. - Я знал князя Гура; у нас были общие дела, мы вместе участвовали в разных торговых предприятиях. Род Гуров - очень древний; еще Неемия упоминает об одном Гуре, который правил пол-Иерусалимом. Во времена Моисея и Иосии Гуры разделяли вместе с ними благоволения Господа и мирские почести. Надеюсь, что потомок такого древнего рода не откажется отведать благородного вина от лоз, возращенных на холмах Эброна. Эсфирь, подай вина гостю. Молодая девушка наполнила вином серебряный кубок и поднесла Бен-Гуру. Когда она подошла к нему с кубком, он заметил, что она невысока ростом, не выше его плеча, но замечательно стройна и грациозна, и что у нее прелестное, беленькое личико с большими и кроткими темными глазами. - Она добра и хороша, как была моя маленькая Тирза... подумал он. - Маленькая! Если Тирза жива, она теперь уже совсем взрослая девушка! Бедная Тирза... И он сказал вслух: - Благодарю тебя, дочь Симонида.., если ты дочь Симонида... - Да, я - Эсфирь, дочь Симонида, - отвечала она со скромным достоинством. - Благодарю тебя, повторил Бен-Гур, - но вина пить не буду. Я пришел к твоему отцу по делу и хочу, чтобы он прежде выслушал меня. А потом пусть рассудит - желанный я для него гость или нет, угостить меня, или отвергнуть. И, обратившись к старику, он проговорил твердо и решительно: - У моего отца был преданный слуга, которого звали Симонидом. Мне сказали, что это ты. Правда ли это? Старик подозвал к себе дочь, ласково взял ее за руку и сказал спокойным голосом: - Я человек старый и много людей видал на своем веку, и потому от меня нельзя требовать, чтобы я был к ним доверчив. Вся моя жизнь так сложилась, что мне почти некому доверять и некого любить. Есть у меня одна неизменная привязанность, одна любящая и преданная душа, на которую я вполне могу положиться. Если бы не она - и он крепче сжал руку дочери - мне бы осталось только умереть... Эсфирь низко-низко наклонилась к отцу и прижалась своей нежной щекой к его седой голове. - Другая великая привязанность моей жизни, продолжал старик, - принадлежит прошедшему. Она почиет на главах целой семьи, она была бы и теперь горяча и благотворна, если бы я только знал, где найти эту семью... - Ты говоришь о моей семье, о моей матери и сестре! - воскликнул Бен-Гур, не выдержав. - Выслушай меня до конца, холодно сказал Симонид. - Тот, кто рассказал тебе про меня, должен был рассказать тебе мою жизнь. А если ты о ней слышал, ты поймешь, что я не легковерен. Прежде, чем я тебе отвечу, докажи мне что ты имеешь право требовать у меня отчета, прежде чем спрашивать о моих отношениях к князю Бен-Гуру, докажи мне, что ты его сын. Есть у тебя письменные доказательства, или какие-нибудь свидетели? Справедливость этого требования была очевидна; старик был вполне прав, Бен-Гур вспыхнул и поник головой. Симонид настаивал: - Какие же у тебя доказательства? Давай их сюда! Чем ты докажешь мне, что ты сын князя Итамара? Бен-Гур молчал. Чего он боялся, то и случилось. Симонид не поверил ему на слово - это было вполне естественно. А доказательств у него не было, он сам это знал лучше всех. В те три года, которые он провел на галерах, все знавшие его забыли об его существовании или считали его умершим; кто знал его после, ничего не подозревал о его прошлой жизни; сам Квинт Аррий, будь он здесь, только и мог засвидетельствовать, что нашел его на галере и что он назвал себя сыном Гура. Но Квинта Аррия уже не было на свете: благородный римлянин не мог больше заступиться за своего приемного сына. Молодой человек особенно живо почувствовал, как много он потерял с его смертью, почувствовал свое страшное одиночество. Подавленный сознанием своего безсилия и невозможности преодолеть это препятствие, он долго стоял перед Симонидом, не говоря ни слова - и старик не прерывал этого тяжелого молчания. - Почтенный Симонид, - сказал он, наконец, - доказательств у меня нет никаких. Все, что я могу сделать - это рассказать тебе свою историю. Быть может, ты поверишь мне, когда ее услышишь, но, если не хочешь, я ничего не скажу и уйду. - Говори, - отвечал старик, - я готов тебя выслушать, тем более, что я не отрицаю, что ты можешь быть тот, за кого ты себя выдаешь. Бен-Гур рассказал уже известные нам события и заключил следующими словами: - Тебе, может быть, покажется странным, что я согласился принять благодеяния римлянина. Но вспомни, в каком я был положении. Главная моя мысль, главная цель моей жизни всегда была одна и та же: я только и думал о том, как найти мою мать и сестру и вознаградить их за все, что они перетерпели. Для этого мне необходима была свобода и независимость. Мой приемный отец дал мне и то, и другое. А когда я узнал его ближе, я не мог не полюбить его и не уважать, как он того стоил; пока он был жив, я был ему всегда почтительным и любящим сыном. Это не помешало мне помнить, что я еврей и остаться евреем: я не забыл ни Бога, ни святых пророков Его, ни моей родины; я удалялся от всего, что воспрещается законами отцов наших - я отверг учителей философии, риторики и ораторского искусства, которых предлагал мне мой второй отец, не жалевший для меня ничего, как бы для родного сына. Но в цирках и в палестре, в лагере и на арене я всегда был из первых; стены моей виллы около Мисенума увешаны лавровыми венками, которые стяжал на воинственных играх сын дуумвира Аррия. Я научился владеть оружием, управлять колесницами, не забывая ни на минуту, что военное искусство может мне со временем пригодиться; я не переставал думать о бедствиях моей семьи и о мщении. Я горячо любил благородного римлянина, своего второго отца, но я ненавидел Рим. Теперь Аррия уже нет на свете, и связь моя с Римом порвана; я свободен и независим, могу жить и действовать, как хочу. Как только совершилась эта перемена в моей жизни, я тотчас решился оставить Рим и отправиться на Восток - искать своих. В это самое время консул Максентий снаряжал экспедицию против парфян; я выразил желание участвовать в этом походе, и консул причислил меня к своей свите. Я отплыл в Антиохию, чтобы присоединиться к его отряду, и по дороге случайно узнал твою историю, расспросил, где ты живешь, и едва успел высадиться на берег, пришел к тебе, в надежде, что ты знаешь, где моя мать и сестра, и не откажешься сообщить мне это. Но теперь я вижу, что это была напрасная надежда, вижу, что ты не веришь. Мне ничего не стоит доказать тебе, что я приемный сын дуумвира Аррия - для этого мне стоит только обратиться к консулу, который ждет меня во дворце губернатора; но доказать, что я сын моего отца - не могу ни я сам и никто на свете. Он умолк и в отчаянии закрыл лицо руками. Тогда Эсфирь тихонько выдернула у отца свою руку, взяла со стола серебряный кубок, отвергнутый Бен-Гуром, и поднесла ему снова. - Отведай вина, прошу тебя, - прошептала она своим нежным голосом. Бен-Гур принял кубок и выпил. - Да благословит тебя Бог за твое участие, о дочь Симонида! - сказал он тихо и снова обратился к ее отцу. - Еще несколько слов. Клянусь тебе Всемогущим Богом и всеми Его святыми пророками, что я не искал ни твоих богатств, ни твоей свободы, и что в мыслях у меня не было возвращать тебя в рабство, или требовать у тебя, отчета. Я приходил к тебе только за тем, чтобы узнать что-нибудь о моей матери и сестре. Умоляю тебя, если ты что-либо о них слышал и знаешь, не оставь меня в неведении! Скажи мне, что знаешь о моей несчастной матери, о Тирзе - любимой сестре моего детства! Она была так же добра и прекрасна, как твоя собственная дочь, и дорога мне, как жизнь. Ради твоей дочери, скажи, что сталось с ними? Слезы заблестели на кротких глазах Эсфири; но отец ее остался непоколебим. - Я уже сказал тебе, что знал князя Бен-Гура, отвечал он спокойно. - Я помню, какое бедствие обрушилось на его семью, и помню, как мне тяжело было об этом узнать. Впоследствии я сам много пострадал от того самого человека, который был причиной ее несчастия. Скажу тебе больше - я сам старался напасть на след пропавшей вдовы и дочери князя Итамара, но мне это не удалось. Они пропали без вести. - В таком случае, прощай, - проговорил Бен-Гур. - Еще одна надежда погибла... Прости меня за это непрошенное посещение, почтенный Симонид; мое горе так велико, что оно может извинить мою навязчивость. Теперь мне остается жить только для мщения! Прощайте и благодарю вас обоих! - Иди с миром, - отвечал купец. Бен-Гур повернулся и вышел. VII. Раб верный. Едва успела упасть за ним занавеска, как Симонид точно переродился: глаза его заблестели, лицо оживилось, и он весело сказал дочери: - Эсфирь, позвони скорей. Девушка подошла к столу и позвонила в колокольчик. Тотчас отодвинулась одна из панелей в боковой стене, обнаруживая открытую дверь, и вошел почтенного вида человек, приветствовавший Симонида низким поклоном. - Подойди поближе, Маллух, повелительно сказал его господин. - Слушай! Сейчас вышел отсюда высокий, пригожий молодой человек, в израильской одежде. Отныне ты будешь следовать за ним по пятам, как его собственная тень. Не теряй его из виду ни на минуту, следуй за ним всюду, куда бы он ни пошел; замечай, что он делает, с кем водится, прислушивайся ко всем его речам - и каждый вечер приходи сообщать мне обо всем. Будь ему другом; при случае сочиняй все, что хочешь, чтобы объяснить свое присутствие и участие, но смотри, ни в каком случае ни проговорись, что ты меня знаешь и у меня служишь. Ступай скорей! Маллух поклонился и ушел. Тогда Симонид засмеялся и сказал, потирая руки: - Какой нынче день, дочь моя! Я буду вечно помнить его, как радостный день моей жизни! Двадцатый день четвертого месяца, говоришь ты? Буду помнить. А солнце еще высоко? - Да, отец, когда молодой человек пришел, был светлый день. - Так позови Абимелиха; пусть он отвезет меня в сад. Любуясь на прекрасную реку, на корабли, я расскажу тебе, моя Эсфирь, отчего я сейчас смеялся, отчего взыграло мое сердце. Эсфирь позвонила вторично и приказала вошедшему прислужнику отвезти отца на крышу, которую он справедливо звал своим садом. Кресло его было нарочно устроено на колесах, так, чтобы его можно было легко передвигать во всякое время. Прислужник осторожно прикатил старика в цветник и поставил его кресло среди цветущих розовых кустов, в таком месте, откуда был хорошо виден дворец на противоположном берегу, и мост, и быстро бегущая река, качающая сотни кораблей на своих голубых волнах, искрящихся от яркого солнца, которое обливало ее точно расплавленным золотом. Внизу, на набережной шумели и кричали многочисленные рабочие; с моста, доносился грохот колес, топот лошадей и вьючных животных; но старик давно привык к этому разнообразному шуму, и он нисколько не нарушал его уединения среди роскошно цветущего сада, разведенного между небом и землей в таком укромном уголке, что снизу нельзя было даже и подозревать о его существовании. Несколько минут Симонид молча смотрел на голубое небо и голубую реку, а Эсфирь молча сидела у его ног, лаская исхудалую руку отца. Наконец он повернулся к ней и заговорил нежно и ласково: - Ты добрая дочь, моя Эсфирь, Господь благословил меня тобою за все мои страдания. И ты уже не ребенок - все можешь понять и обо всем рассудить. Я хочу тебе рассказать, какова была моя жизнь, что я изведал и испытал до нынешнего радостного дня - чтобы ты хорошенько поняла, чему я теперь радуюсь и почему так важен для меня этот день. Слушай, дочь моя. Отец мой и мать были вековечными рабами и я родился рабом в бедной рабочей семье. Когда я подрос, они продали меня князю Гуру: после царя то был в это время самый богатый человек во всем Иерусалиме. Он отправил меня в Египет, в город Александрию, где я прослужил при его торговой конторе целых шесть лет, а на седьмой сделался свободным человеком, по закону Моисееву. - Стало быть ты не раб? - радостно воскликнула девушка. - Постой, дочь моя, выслушай до конца. После этого я вернулся в Иерусалим и поступил на службу к своему прежнему господину уже по вольному найму. Господин любил меня, доверял мне, и я полюбил его всей душой. Вскоре он стал поручать мне большие торговые предприятия и посылать меня то с кораблями в далекие плавания, то с караванами через пустыню. Много я перенес всяких трудов и опасностей, много насмотрелся и стран, и народов; но Господь хранил меня и благословлял все мои предприятия. Тут я научился многим вещам, без которых мне никогда бы не сделаться тем, чем я теперь стал. Я доставлял своему господину большие выгоды, управлял его делами и сделался скорее другом и помощником его, чем слугою. Так прошло семь лет. Однажды я пировал в доме господина, и тут впервые увидел твою мать и полюбил ее на всю жизнь. Она была вековечной рабой князя Гура, и, чтобы жениться на ней, я должен был тоже сделаться таким же, навеки закрепощенным рабом. Долго я колебался, долго не мог решиться; но я знал, что она также меня любит, а моя привязанность к ней росла с каждым днем. Посмотри, Эсфирь, на мое левое ухо. Видишь ты эту круглую дыру, пробитую шилом, - знак вечного рабства? - Вижу, сказала она тихо. - О, как ты любил мою мать! - Да, мое дитя, я любил ее больше своей жизни и своей свободы. Я пошел к князю, и он, уступая моим просьбам, отвел меня к судьям, как должно по закону, и потом проколол мое ухо на пороге своего дома. Я сделался его рабом и мужем моей Рахили. Мы были совершенно счастливы. Первое горе, нарушившее это счастье, испытал я тогда, когда утонул мой господин. Я жил тогда в Антиохии. Когда господина не стало, дела у меня прибавилось еще больше, потому что я остался во главе всех его предприятий и торговли, и вдова его утвердила меня в звании заведующего и управляющего всеми делами. И я продолжал служить ей также усердно и преданно, как ее покойному мужу. Все шло хорошо; торговля моя процветала, и богатства Гуров росли в моих руках, как вдруг, через десять лет после смерти князя, на его семью обрушилось страшное бедствие. Ты слышала, что рассказывал об этом наш сегодняшний гость. То была простая случайность, но римляне раздули ее, сделали из нее целое преступление. Прокуратор конфисковал имущество Гуров в свою пользу, и для большей безнаказанности уничтожил всех заинтересованных лиц, чтобы некому было искать правосудия. Сына князя приговорили к каторжным работам и отправили на галеры. Вдова и дочь пропали без вести; полагают, что они были заключены в одну из тех темниц, где люди остаются навеки, все равно, что погребенные заживо. Мы не знаем - живы они или умерли. Эсфирь слушала с возрастающим вниманием; глаза ее наполнились слезами. - Да, это печальная история, дитя мое, продолжал старик. - Когда я узнал, что случилось, я поспешил в Иерусалим, надеясь, что могу чем-нибудь помочь своей госпоже. Вместо того меня схватили, посадили в Антониеву башню, и ко мне явился сам прокуратор, требуя, чтобы я сообщил ему, какие капиталы остались после Гуров, и подписал бумаги, необходимые для того, чтобы изъять их из обращения на всех тех рынках, где они были пущены в оборот. Он знал, что евреи имеют обыкновение обменивать деньги на векселя, и, чтобы обратить их в наличный капитал, требовалась моя подпись и мое согласие. Я отказал ему в том и другом. Он завладел всею наличною собственностью моих господ, но я твердо решил, что больше ему ничего не достанется, и с Божьею помощью надеялся восстановить все разрушенное состояние дома Гуров. Тиран приказал меня пытать, но я устоял. Меня, наконец, отпустили, я вернулся домой и с тех пор начал торговать от имени антиохийского купца, Симонида, а не Бен-Гура, князя иерусалимского. Ты знаешь, Эсфирь, что Бог благословил мои труды, и миллионы князя умножились в моих руках. Через три года после того, как я начал свою торговлю, меня схватили в Кесарее, куда я отправился по делам, и Грат снова приказал меня пытать, чтобы вынудить у меня признание - что все мои товары и капиталы подлежат конфискации, как имущество Гура, утаенное мною от властей. Но я вынес это ужасное испытание и вышел из него победителем, правда, навсегда изломанный и изуродованный телом, по бодрый духом: тайна моя осталась при мне. На беду, когда меня привезли домой, истерзанного и измученного пыткой, я уже не застал твою мать в живых: она умерла от горя и страха за меня. Но Господь помог мне пережить и это худшее из несчастий; я остался жив. После того я купил законный патент на торговлю у самого императора, и никто меня больше не тревожил. И нажил я такие богатства, что любой император мог бы ими гордиться! Глаза старика засверкали, он гордо поднял голову и посмотрел на дочь. - Ну, Эсфирь, продолжал он, смотря ей прямо в глаза, - как же ты думаешь, что мне делать со всеми этими сокровищами? - Отец, - отвечала она тихо, - разве их законный обладатель не приходил сегодня за ними? - Положим, что так, дочь моя, - возразил Симонид. - Но как же ты?.. Неужели ты хочешь остаться нищей?.. - Я - твоя дочь, и если ты его раб - стало быть и я его рабыня. Где ты, там и я! Симонид нагнулся и несколько раз поцеловал ее в опущенную головку. - Господь был всегда милосерд ко мне, промолвил он благоговейно, - но лучший из даров его - это ты, мое дорогое дитя, моя кроткая Эсфирь! Ты - радость и свет моей жизни, ты мое упование и надежда! Большое для меня счастье, что ты так думаешь. Когда молодой человек вошел и остановился передо мною, мне показалось, что я снова вижу его отца, моего возлюбленного господина, во всем расцвете прекрасной его молодости! - Так, значит, ты его узнал? Ты поверил, что он князь Гур? - воскликнула Эсфирь. - Еще бы! Мне достаточно было взглянуть на него один раз, чтобы узнать, кто он. Он мог и не говорить мне этого. И как мне хотелось протянуть ему руки и приветствовать его желанное возвращение, закричать ему: "Смотри, какие несметные сокровища я нажил тебе, сын Гура! Возьми - все это твое! Прими свои богатства из рук раба твоего и отпусти его на покой!" - Зачем же ты не сделал этого, отец? Зачем ты оттолкнул нашего господина и дозволил ему уйти в такой великой скорби? - с волнением сказала Эсфирь. Старик улыбнулся. - Успокойся, моя дорогая, сказал он, - он вернется, когда придет время. У меня были свои причины так поступить. Во-первых, у меня все-таки нет настоящих доказательств, я должен сначала убедиться наверное, что он князь Бен-Гур. Я имею возможность это сделать - достать достоверного свидетеля. Во-вторых, мне необходимо узнать его характер, составить себе понятие о его привычках, вкусах, намерениях, наклонностях. Подумай, какая страшная сила - богатство, каким ужасным орудием оно может сделаться в руках дурного человека! - Он не может быть дурным человеком, отец; его лицо говорит о благородной душе! - Я вижу, дитя мое, что сердце твое на его стороне, - сказал Симонид с ласковой улыбкой. - Пусть так. Но вспомни еще, что я перенес за эти долгие годы, сколько перетерпел несчастий и мучений! Вспомни, что мать твоя покоится в преждевременной могиле, убитая горем; посмотри на мое бедное, изломанное, изуродованное тело; вспомни и то, что должны были выстрадать вдова и дочь моего незабвенного господина - и скажи мне, неужели все эти злодеяния должны остаться без возмездий? Не говори мне, что мщение принадлежит одному Богу, что Он сам покарает виновных! Разве Господь не избирает людей орудиями своей мести? Разве не сказали нам: око за око, зуб за зуб? Все эти годы я думал о мщении, молился и трудился, умножал свои богатства без числа, мечтая о том, что когда-нибудь куплю их ценою изгнание и позор моих злодеев! И вдруг, сегодня, когда наш молодой господин стоял передо мною и рассказывал мне историю своей жизни, вдруг я услышал, что и он имеет мысль о мщении, и он жаждет уничтожить наших общих врагов! О, Эсфирь, какой для меня радостный день! Понимаешь ли ты теперь, почему я смеюсь и ликую? Я обрел своего господина, которого носил на руках, когда он был ребенком, и считал навеки погибшим в цвете юности; я могу со спокойной совестью передать ему несметные богатства, нажитые мною для него, снять со своих плеч это тяжелое бремя и, вместе с тем я могу надеяться, что злодеи не уйдут от мщения, - я вижу, что это мщение в руках сильного юноши! - Отец мой, когда же он придет опять? Пошли за ним скорей, - сказала девушка. Видно было, что хотя она внимательно слушает отца, но мысли ее совсем в другой стороне. - Теперь еще рано, - возразил старик. - Я приставил к нему моего верного Маллуха; он не потеряет его из виду, и он же приведет его ко мне, когда настанет время. - А скоро это будет? - Скоро, дитя мое. Он думает, что уже никого не осталось в живых из тех, кто его знал, но это неправда. Если он действительно сын моего господина, она непременно его узнает. - Кто? Его мать? - Нет, Эсфирь. После узнаешь. А теперь довольно об этом. Я устал; позови Абимелеха. Эсфирь поспешила позвать прислужника, и они вернулись в дом. VIII. Неожиданная встреча. Когда Бен-Гур вышел от Симонида, испытанное им разочарование легло тяжелым камнем на его душу. То, что казалось так просто и легко еще сегодня утром, теперь представлялось невозможным; в эту минуту он совсем отчаялся, и велико было его горькое одиночество. Он особенно ясно сознавал, до чего он одинок и никому не нужен на свете... Ни одного близкого, знакомого человека, ни одной души родной во всем широком мире! С этими печальными мыслями шел он все дальше и дальше по набережной прекрасной, незнакомой реки и незаметно для себя очутился за чертой города, где уже начинались сады и виноградники. Мало-помалу он отдалился от реки и, проплутавши по разным дорожкам и тропинкам, очутился на широкой дороге, обсаженной вековыми кипарисами, образовавшими прекрасную, тенистую аллею. По аллее шло и ехало множество народу, и Бен-Гур не без интереса разглядывал эту пеструю толпу, Тут были всадники в богатом вооружении на красивых конях с подстриженными гривами; неуклюжие телеги поселян на скрипучих колесах; легкие раззолоченные и разукрашенные колесницы антиохийской знати, уносившие блестящих щеголей в римских туниках и тогах; красивые женщины, окутанные в облако газовых вуалей и выглядывавшие из носилок, несомых полуобнаженными рабами; рабыни с корзинами на головах, продавцы винограда и смокв - и много еще разного и разнообразного народу. Все они спешили по одному направлению, и Бен-Гур невольно спрашивал себя, куда это они все стремятся? На какое празднество? Картина была красивая и оживленная. Старые кипарисы, стройные и прямые, стояли великолепной колоннадой, уходя в голубое небо своими острыми, темными вершинами, и бросая длинные тени на широкую дорогу. А движущаяся по ней пестрая людская толпа наполняла ее жизнью и веселым, разнообразным шумом. Вдруг где-то по близости прозвучала звонкая труба. Бен-Гур остановился, оглянулся по сторонам, как бы ожидая увидеть, где это трубят - и вдруг встретился глазами с каким-то незнакомым человеком почтенной наружности, в еврейской одежде, который приветливо улыбнулся в ответ на его взгляд. - Ты верно иностранец? - сказал человек, подходя к нему. - А ты - еврей? - с удивлением отвечал Бен-Гур, услыхавши звуки своего родного языка. - Уроженец Иерусалима, - подтвердил незнакомец, - но живу постоянно в Антиохии, и по твоему виду сейчас заметил, что ты не здешний. - Ты прав, - охотно отвечал Бен-Гур, которому его незнакомый собеседник сразу понравился. - Я только сегодня утром приехал в ваш город и никого здесь не знаю. На эту дорогу попал тоже совершенно случайно и иду за толпой, сам не зная куда. Быть может ты знаешь, куда спешат все эти люди? - Туда же, куда и я сам - на конское ристалище. Трубы, которые ты только что слышал, призывали участвующих в состязании. - В самом деле? Это очень интересно. Если ты позволишь мне пойти вместе с тобою, добрый друг, я буду тебе очень благодарен. - С большим удовольствием; я очень рад. Чу! Слышишь топот и стук колес? Колесницы уже начали бег. Идем! Бен-Гур кивнул головой в знак согласия и сказал: - Я сын дуумвира Квинта Аррия; а ты? - Я - Маллух, антиохийский купец. - Добрый Маллух, поспешим! Я страстно люблю ристалища и всякие игры и сам не раз участвовал в них. Меня довольно хорошо знают в римских палестрах. Маллух оглядел своего собеседника с головы до ног. - Дуумвир был римлянин, сказал он, - а между тем сын его носит одежду еврея. - Благородный Аррий был только моим приемным отцом. - Да? Прости мне этот нескромный вопрос. Они вышли на обширное поле, на котором издали ясно выделялись широкие, круговые дорожки, усыпанные сырой разрыхленной землей, предназначенные собственно для бегов, и отделенные от остального поля веревками, слабо натянутыми между копьями, вертикально воткнутыми в землю. Для зрителей были устроены места в несколько ярусов, расположенные амфитеатром и защищенные от солнца плотными навесами. Новоприбывшие заняли два места рядом, и Бен-Гур тотчас же с большим интересом занялся своим любимым зрелищем. Прежде всего, он сосчитал колесницы, выехавшие на состязание; их было всего девять. - Каково! - пробормотал он не без удивления, - я никак не думал, что на Востоке отваживаются ездить четверками, как у нас, в Риме! Я был уверен, что здесь ездят только парой. Восемь колесниц проехали мимо, одни шагом, другие рысью, и Бен-Гур заметил, что всеми управляют очень искусные возничие; но когда, наконец, показалась девятая и промчалась во весь опор, он не мог удержаться и просто вскрикнул от восторга: - Клянусь Богом отцов моих, это удивительные кони! - воскликнул он. - Я бывал в императорских конюшнях, Маллух, но и там не видал ничего подобного. В эту самую минуту кони - предмет его восхищения - заупрямились и перепутались, причем среди зрителей раздался пронзительный крик. Бен-Гур обернулся и увидал, что какой-то высокий, седобородый старик привстал на месте и яростно потрясает сжатыми кулаками. Некоторые из присутствующих стали над ним смеяться. - Как им не совестно! - промолвил Бен-Гур. - Хоть бы имели уважение к его старости! Кто это? - Могущественный шейх, по имени Ильдерим, обитатель пустыни, лежащей за землею Моавитянской, - отвечал Маллух. - Он предводитель и начальник воинственного арабского племени и владеет многочисленными стадами верблюдов и кровных лошадей. Между тем неопытный возница тщетно старался успокоить взбесившихся лошадей, но без всякого успеха, и при виде его напрасных усилий, шейх все более и более выходил из себя. - Абаодон тебя возьми! - пронзительно вопил патриарх. - Бегите, летите! Слышите, дети? (Последнее относилось к присутствующим арабам из его племени). Они родились в пустыне так же, как и вы! Держите их скорее! Кони, как нарочно, все сильнее бились и брыкались. - Проклятый римлянин! - кричал шейх, грозя ему кулаком. - Он поклялся мне всеми своими негодными латинскими богами, что сумеет ими управлять! Он клялся и божился, что они будут у него в руках смирны, как овечки, и быстры, как газели! Да будет он проклят! Безценные, ненаглядные мои кони! Пусть только он посмеет дотронуться до вас бичом... Старик не договорил и заскрежетал зубами. Он задыхался от негодования; Бен-Гур положительно ему сочувствовал. Он знал, до какой степени любят арабы своих лошадей, как они ими гордятся. А эти лошади действительно были необычайно хороши - шейх справедливо называл их безценными и ненаглядными. Вся четверка была одинаковая - золотисто-гнедая, без малейшей отметки и без малейшего порока. До такой степени стройна и пропорциональна была каждая лошадь, что казалась меньше, чем была, на самом деле; у всех были маленькие головы с тонкими изящными ушами и широкими лбами; кожа в ноздрях была до того тонка, что благородная кровь просвечивала сквозь нее, точно пурпуровое пламя, и казалось, что огонь пышет из ноздрей. Шея поражала красотой своего изгиба и была украшена мягкой, как шелк, густой и длинной гривой; шелковистая челка спускалась на самые глаза. Ноги, тонкие и словно выточенные от копыта до колена, выше одеты были округленными, крепкими как сталь мускулами; гладкие копыта казались точно выточенными из полированного агата; густые, шелковистые хвосты ниспадали до самой земли. Конечно, эти лошади родились и выросли на глазах у своего хозяина, и он воспитывал их, холил и лелеял, гордился ими, любил их, как своих родных детей. Он привел их на ристалище, в полной уверенности, что нет и не может быть им равных, и что с помощью их он посрамит заносчивых римлян, ненавистных сердцу каждого араба. И вот, по милости какого-то негодяя, который взялся управлять драгоценными конями и не умеет с ними сладить, победа достается другим! Будь на месте шейха хладнокровный житель цивилизованного запада, он просто прогнал бы неискусного возницу и взял другого. Но старик был на это неспособен: на то он и был араб и шейх, чтобы потрясать воздух дикими криками и проклятиями. К счастью, это продолжалось недолго: не успел угомониться разъяренный житель пустыни, как уже дюжина рук подхватили его коней под уздцы, и они мигом успокоились. Вслед затем на сцену выехала новая колесница и сразу отвлекла внимание зрителей, которые разразились громкими рукоплесканиями и кликами восторга при ее появлении. Как и все остальные, она была запряжена четверкой в ряд, причем обе коренные лошади были вороной масти, а пристяжные - белые, как снег. Хвосты и гривы лошадей были подстрижены, как того требовала римская мода, и разукрашены развевающимися лентами красного и желтого цветов. Колесница, необычайно легкая и изящная по форме, была так богато разукрашена слоновой костью и золоченой бронзой, что просто ослепила зрителей своим великолепием. В довершение эффекта, ею правил удивительно стройный и красивый молодой человек, в легкой пурпуровой тунике. Он стоял в самой непринужденной и грациозной позе: в правой руке у него был бич, в левой, высоко поднятой и слегка вытянутой, - вожжи всей четверни, концы которых он обмотал несколько раз вокруг тела. Не обращая никакого внимания на приветствия и клики толпы, он сохранял неподвижность и равнодушие, точно красивая статуя. За ним, по обычаю римской знати, стоял молодой наперсник. Бен-Гур невольно вздрогнул при первом взгляде на этого человека. Где он видел эту высокомерно-поднятую голову, этот изящный, орлиный профиль, этот холодный, небрежный взгляд? Стройная, самоуверенная фигура возничего вдруг перенесла его в далекое прошлое... Он узнал Мессалу. Да, то был друг и товарищ его детских лет. С того ужасного незабвенного дня, когда они виделись в последний раз, он даже мало изменился... Бен-Гур встал со своего места, намереваясь пройти вперед, чтобы поближе его рассмотреть. В эту минуту встал какой-то араб, сидевший на одной из нижних скамеек, и громко закричал: - Слушайте, люди Востока и Запада, слушайте! Привет вам всем от шейха Ильдерима. Он привел с собой из пустыни четырех коней, потомков любимых коней Соломона, чтобы участвовать в великом ристалище. Ему нужно искусного возничего. Кто возьмется управлять его конями и сумеет угодить ему, того он обещает обогатить на всю жизнь. Да разнесется эта весть по всему городу, по всем циркам и площадям, на все четыре стороны, всюду, где встречаются сильные и могучие! Так говорит моими устами шейх Ильдерим великодушный! Это заявление произвело сильное впечатление. В толпе тотчас же принялись обсуждать предложение шейха и скоро оно сделалось предметом всеобщих разговоров. Не было никакого сомнения, что к вечеру о нем узнает весь город. Бен-Гур тоже выслушал его с большим интересом, но не сказал ни слова, Маллух заметил, что все оживление его молодого спутника как бы потухло. Он больше не смотрел по сторонам, не разглядывал толпу и ни на что не обращал внимания, на него нашло какое-то мрачное раздумье. - Куда же мы теперь? - спросил он, и Маллух обрадовался тому, что он, наконец, заговорил. - Куда хочешь, сын, - Аррия я к твоим услугам. День у меня сегодня свободный, я могу провести его с тобою. Если желаешь, можем пройти к нашему знаменитому источнику, - Какому источнику? - А Кастальскому. Неужели ты никогда про него не слышал? - Как же, слышал. Слава о нем действительно гремит повсюду. Я не знал, что он так близко. Они повернули налево от поля, и пошли по тенистой дубовой аллее, по которой тянулось множество всадников и пешеходов. Рабы проносили женщин в крытых носилках; иногда с грохотом проезжали колесницы. Дорога шла под гору и незаметно спустилась в лощину, где по правую руку высились крутые серые скалы, а по левую расстилались зеленеющие луга. Вскоре показался и знаменитый Кастальский источник. Бен-Гур протеснился сквозь собравшуюся толпу и увидел струю прозрачной воды, которая выбегала из скалы и падала в черный мраморный бассейн, где вода кипела, пенилась и уходила точно в воронку. Около бассейна под небольшим портиком, высеченным в скале, сидел дряхлый, сморщенный и бородатый жрец, имевший вид настоящего отшельника. Он сидел и смотрел, но не говорил ни слова. Когда же кто-нибудь из посетителей протягивал ему монету, в его потухших глазах загорался мимолетный огонек; он брал деньги и, взамен их, протягивал подателю листок папируса. Этот листок следовало обмакнуть в бассейн и тогда на нем выступали таинственные письмена - предсказание в стихах. Стихи были всегда плохие, но слава источника оттого нисколько не страдала, и посетители стекались к нему отовсюду, решительно со всех концов света. Бен-Гур не замедлил в этом убедиться. К источнику приближалась процессия, обратившая на себя не только его внимание, но и внимание всей толпы, собравшейся у бассейна; она представляла совершенно невиданное зрелище даже в этих краях, где встречалась такая разнообразная смесь племен и народов. Впереди ехал человек верхом на коне и вел в поводу огромного белого верблюда в пурпуровой сбруе, увешанной серебряными колокольчиками. Мягко и плавно выступая по каменистой дороге, звеня своими украшениями, величавое животное несло на могучей спине роскошную пурпуровую палатку, затканную золотом и разукрашенную золотой бахромой. За верблюдом ехали двое всадников с длинными копьями. В толпе послышались удивленные возгласы: - Что за чудный верблюд! - Это, верно, едет какой-нибудь чужеземный вельможа! - Или царь! Но кто бы он ни был, вельможа или царь, он оказался старым, древним стариком, высохшим словно египетская мумия. Его темное морщинистое лицо пряталось под складками огромного тюрбана, и худые, сгорбленные плечи покрывала драгоценная шаль. Передовой всадник - курчавый эфиоп с лоснящейся, черной кожей, обнаженный до пояса - сошел с лошади, поставил верблюда на колени и, принявши из рук своего господина небольшой серебряный кубок, пошел к бассейну за водою. В эту минуту послышался грохот быстро приближающейся колесницы, топот копыт, и толпа в испуге бросилась в разные стороны. - Римлянин, римлянин! Берегись! Задавит! - услышал Бен-Гур. Он поспешно обернулся и увидел Мессалу, мчавшегося во весь опор прямо на толпу. Но толпа расступилась, отхлынула на обе стороны, и на пути скачущих лошадей остался главным образом коленопреклоненный верблюд с незнакомцем и его верховые спутники. Верблюд лежал с закрытыми глазами и невозмутимо жевал свою вечную жвачку, как избалованное животное, привыкшее, чтобы его не безпокоили. Эфиоп в ужасе ломал руки, видя, что не успеет его поднять и свернуть с дороги. Старец, сидевший в палатке, тоже сознавал опасность, но дряхлость и слабость не позволяли ему думать о бегстве, не говоря уже о том, что оно было противно его достоинству. Бен-Гур бросился между верблюдом и приближающейся колесницей и крикнул ее возничему: - Стой! Или ты не видишь куда едешь? Назад! Патриций только расхохотался ему в ответ. Не помня себя от негодования, молодой человек бросился навстречу лошадям и схватил под уздцы коренных. - Римская собака! - закричал он гневно. - Или ты не дорожишь жизнью? Коренные взвились на дыбы, рванули назад - и колесница опрокинулась. Мессала ловко спрыгнул на землю и сбросил вожжи, но его услужливый наперсник кубарем покатился на землю. В толпе послышался смех. Опасность миновала, и к зрителям вернулась способность смеяться. Но Мессала ни мало не смутился. - Прости! - развязно обратился он к старику. - Я тебя не заметил, мой почтенный чужеземец. А что до этих добрых людей - я хотел только немножко подшутить над ними, и быть может слишком понадеялся на свое искусство и разогнал коней не в меру - так что не мог их остановить. Повторяю, что я не видел ни тебя, ни твоего верблюда. Я - Мессала, и все же прошу у тебя извинения, как простой смертный! Но старец не удостоил его ни одним словом и знаком подозвал к себе Бен-Гура. - Возьми кубок и зачерпни мне воды! - сказал он по-латыни. - Я томлюсь жаждой! - Рад служить тебе, - почтительно промолвил Бен-Гур и поспешил исполнить его просьбу. Пока незнакомец утолял свою жажду, Мессала обернулся и впервые взглянул на Бен-Гура; глаза их встретились и сказали, что они узнают друг друга. Взгляд еврея выразил непримиримую ненависть; взгляд римлянина - злую насмешку. Он нагло усмехнулся и пошел к своей колеснице, которую между тем уже подняли и привели в порядок. Напившись, старец снова протянул кубок Бен-Гуру и ласково сказал: - Возьми это на память о чужеземце, которому ты послужил сегодня. Един Бог! Благодарю тебя во имя Его. Я Валтасар, египтянин, гость шейха Ильдерима Великодушного, и живу у него в шатре, в "Роще Пальм". Посети меня в моем жилище - тебя ждет теплый привет благодарного друга. Затем белый верблюд поднялся и пошел по дороге, звеня своими серебряными колокольчиками. Бен-Гур стоял и смотрел ему вслед, пораженный звучным голосом и величавою речью старца. Но это не помешало ему заметить, как уехал Мессала на своей разукрашенной колеснице, и проводить его неприязненным взглядом, исполненным ненависти. Маллух, не перестававший за ним наблюдать все время, хорошо заметил этот взгляд, и убедился окончательно, что между приемным сыном дуумвира Аррия и блестящим Мессалой была какая-то таинственная связь. Но какая? Кто поможет ему разрешить эту загадку и, быть может, добыть важные сведения для Симонида? К его величайшему изумлению, помог ему в этом сам Бен-Гур. Он отвел его в сторону от толпы, снова протеснившейся к бассейну, и вдруг задал ему самый неожиданный вопрос. - Добрый Маллух, - сказал он, - может ли человек забыть свою мать? Маллух до такой степени изумился, что даже не сразу отвечал. Он взглянул на собеседника и заметил, что лицо у него разгорелось, и глаза необыкновенно блестят. - Забыть свою мать? - повторил Маллух машинально. - Нет! - и тотчас же горячо прибавил: - Если он израильтянин - никогда! Первое поучение, услышанное мною в синагоге, было на слова сына Сирахова: "Чти отца твоего всем сердцем твоим и не забывай скорбей матери твоей!" - О, Маллух! - воскликнул Бен-Гур пылко: - я вижу, что ты истинный еврей! я могу довериться тебе вполне! Слушай... ты заметил этого римлянина в колеснице? - Разумеется! Ну? - подхватил Маллух с живейшим любопытством. - Он знает тайну, за которую я готов отдать мою жизнь! Знает, где моя мать и сестра, живы они или умерли... Он мог бы сказать мне, где их найти... - Но почему же он тебе этого не скажет, в таком случае? - Во-первых, он не захочет, потому что он римлянин, а я иудей. Во-вторых, если бы и хотел, не имеет права - это государственная тайна. Ты удивляешься? А между тем, это так. Когда-то наша семья была богата и знатна; мы жили в Иерусалиме, в своем собственном дворце: мать, сестра и я. Однажды важный римский сановник подвергся несчастной случайности, проезжая мимо нашего дома. Тотчас же окружавшие его легионеры ворвались к нам и схватили нас всех. С тех пор я не видал ни матери, ни сестры и не имею понятия о том, что с ними сталось. Этот римлянин - Мессала - был тут, присутствовал при нашем расставании. Когда-то мы были друзьями. Он мог вмешаться - быть может, спасти нас; но вместо того он сам предал нас в руки легионеров и смеялся, когда солдаты уводили мою мать... Наше имущество было конфисковано в пользу мнимо пострадавшего сановника. А может быть им воспользовался и Мессала. - Вот оно что! - проговорил Маллух. - А узнал он тебя? - Не думаю. Меня считают давно умершим. Но к счастью, я остался жив, и не теряю надежды на мщение! - Не, понимаю, как ты мог удержаться, чтобы его не прибить! - воскликнул Маллух, начинавший принимать горячее участие в молодом человеке. - Зачем? - возразил Бен-Гур. - Этим бы не кончилось, мне бы пришлось его убить. А ты сам знаешь, что смерть хранит тайны еще лучше, чем преступный римлянин. Он мне еще нужен. Маллух посмотрел на него с искренним восхищением. Он невольно подумал, что человек, имеющий такие уважительные причины, чтобы мстить своему врагу, и столь хладнокровно откладывающий это мщение на неопределенное время, должен быть очень твердо уверен в себе и многое предвидеть в будущем. Он непременно замышляет какое-нибудь особенное мщение! - Я буду его беречь, пока не узнаю его тайны, продолжал Бен-Гур, - а до тех пор мне хочется только немножко его проучить и посбавить с него снеси. В этом ты очень можешь мне помочь! - С большим удовольствием! Я еврей из колена Иудина; он римлянин, и потому мне враг. Располагай мною! - Благодарю, мой добрый Маллух. Скажи мне, ты знаешь шейха Ильдерима Великодушного? - Знаю. - Где эта "Роща Пальм", в которой он живет? Далеко отсюда? - На расстоянии двух часов пути от деревни, к которой мы теперь идем, если ехать на лошади. А на хорошем верблюде можно доехать вдвое скорее. - Хорошо. Теперь еще один вопрос. Когда назначены игры, о которых ты мне говорил? И будут ли они происходить публично? - Еще бы не публично - в самом большом из антиохийских цирков! Празднества устраиваются на самую широкую ногу. Префект ничего не жалеет, чтобы угодить консулу Максентию, и, как говорят, все городские богачи участвуют в расходах. Надо думать, что игры будут великолепны. - А каков у вас цирк? Я слышал, что он уступит разве только цирку Максима. - Они очень похожи, только в вашем римском цирке помещается около трехсот тысяч зрителей, а в нашем - только двести тысяч. Что касается до расположения, оно совершенно такое же, и здание так же из мрамора, как и римское. - И те же самые правила при состязаниях? - Разумеется. На то Рим и столица мира, чтобы все брали с него пример. Только и есть разница, что в цирке Максима не пускают на арену более четырех колесниц зараз, а здесь выезжают все разом, сколько бы их ни участвовало в состязании. - Это как у греков, - заметил Бен-Гур. - А колесницу можно выбрать по желанно, какую угодно? - И колесницу, и лошадей. - Ну, а когда назначено состязание? - Постой, дай рассчитать. Завтра или послезавтра ждут консула... Затем, прием, смотр войскам... Стало быть на шестой день, считая от сегодняшнего, начнутся игры. - Времени остается немного, но делать нечего. Надо будет снова взяться за вожжи... Да, забыл! Мессала наверное участвует в состязании? - Наверное, это давно известно. Он каждый день бывает на скаковом поле и упражняется в езде. Все антиохийские щеголи бьются об заклад, что он выйдет победителем, и записывают огромные суммы на своих дощечках против его имени. - Все это прекрасно, Маллух. Теперь мне остается только просить тебя об одном: проводи меня в "Рощу Пальм" и представь шейху Илдериму. - Когда же? - Да хоть сейчас! Я боюсь, что он поручит своих лошадей кому-нибудь другому. - Так ты в самом деле хочешь участвовать в состязании? - сказал Маллух с некоторым безпокойством. - Отчего же нет? - Ты достаточно искусен в управлении конями? - Об этом не безпокойся, - сказал Бен-Гур, улыбаясь. - За последние три года я стяжал не мало лавровых венков в цирке Максима. На последнем большом состязании сам император меня заметил и предлагал мне выступить со своими собственным лошадьми. - Но ты не согласился? - живо подхватил Маллух. - Конечно, нет. Хоть я и ношу римское имя - все же я еврей, и считал бы недостойным себя и своего отца взяться за такое ремесло. Для своего удовольствия мало ли что я могу делать; но поступить на цезарскую конюшню - другое дело. Если я буду участвовать на здешних бегах, то, конечно, не ради приза! Если и выиграю - не возьму. - Ну, это легко сказать! Десять тысяч сестерций - не малые деньги. Целое состояние! - Я сам готов заплатить столько же, чтобы унизить врага. Наш закон позволяет мстить. - Еще бы! Око за око - зуб за зуб! - Пусть только шейх доверит мне своих коней - и я отвечаю за успех. Что за чудные кони! У самого цезаря таких нет, Маллух! Однако, что же мы теряем даром драгоценное время! Как бы мне поскорее повидаться с шейхом Ильдеримом? Маллух с минуту подумал и сказал: - Лучше всего дойдем пешком до деревни; она отсюда очень близко. Там мы попробуем нанять пару хороших верблюдов, и если нам это удастся, могу тебя уверить, что мы будем в "Роще Пальм" не позже как через час. - Идем! Все случилось, как говорил Маллух, и не прошло получаса, как оба путника уже мчались по дороге в знаменитую "Рощу Пальм", уносимые двумя рослыми дромадерами. IX. Бен-Гур слышит необычайный рассказ. Тотчас за деревней начиналась холмистая, прекрасно обработанная местность, которая по справедливости могла назваться садом Антиохии. По уступам крутых холмов виднелись богатые виноградники; пониже, в лощинах, на более плоских местах, были разбиты грядки дынь; белые домики зажиточных земледельцев тонули в зелени апельсинных рощ, высоких тополей, фиговых и абрикосовых деревьев, отягченных плодами. Справа синел на горизонте хребет Ливана, а по долине мирно струился Оронт, извиваясь серебряной нитью. Вскоре дорога свернула прямо к реке и, пошла вдоль по берегу, среди зеленеющих дубов, сикомор и миртовых кустов, заплетенных вьющимся душистым жасмином. Широкая река ярко сверкала на солнце; множество лодок и кораблей плыли по ее спокойным водам, и вниз и вверх, то спускаясь по течению, то распустивши белые паруса и взмахивая блестящими веслами. Путники молча ехали вдоль по берегу и, наконец, увидели небольшое озеро, сверкавшее налево между деревьями и соединенное с рекою узким протоком. Маллух свернул налево и весело воскликнул: - Смотри! Вот и "Роща Пальм"! Перед ними была одна из тех чудных рощ, которые встречаются только в благословенных оазисах Аравии да по берегам Нила. Бен-Гур не мог придти в себя от восхищения, когда они очутились под ее сенью. Внизу, под ногами, вся почва была покрыта ковром свежей, изумрудной и сочной травы - в Сирии совершенно невиданная редкость; над головою синела небесная лазурь сквозь частую сетку безчисленных финиковых пальм, раскинувших свои перистые листья. И что это были за пальмы! Настоящие лесные гиганты, с могучими, узловатыми стволами, прямые и стройные, величественно уходившие на страшную вышину, где они простирали могучие ветви и образовали навес из блестящих, темно-зеленых, точно восковых перистых листьев. Чарующий, зеленый полумрак царствовал под их сенью; солнечный свет проникал в рощу сквозь зеленый навес, падал на зеленый ковер, расстилавшийся внизу - и весь воздух казался проникнутым зеленым светом. В довершение очарования, сквозь эту величавую пальмовую колоннаду, в промежутках между гигантскими стволами сверкало светлое озеро, глубокое, прозрачное и спокойное. - О, Маллух! - воскликнул Бен-Гур в порыве восхищения: - мне кажется, что я вижу чудный сон! Только во сне грезятся человеку такие очарованные места - не верится, что это наяву! Сегодня, когда я увидел шейха Ильдерима, он мне показался самым обыкновенным человеком - я не мог себе и представить, что он обладает таким сокровищем, как эта роща. Как это могло случиться, что он ею владеет, и что он успел уберечь ее от алчности римских правителей? - Этой рощей владели еще предки шейха Ильдерима, - отвечал Маллух. - Все они были могущественными шейхами, как и он, и если древность происхождения что-нибудь значит в определении достоинств человека - ему есть чем гордиться. Давно, давно, а когда - уж и не умею тебе сказать - один из предков шейха принял сторону какого-то царя, против которого взбунтовались его подданные, скрыл его в пустыне от преследований бунтовщиков и помог ему возвратить утраченный престол. Царь не забыл этой услуги и подарил сыну пустыни кусок земли, вместе с этой рощей, с озером и со всеми угодьями, от реки вплоть до самых гор, в вечное и потомственное владение. С тех пор потомки шейха владеют землей безпрепятственно, и никто не думает им в этом мешать; так как они сильны и могущественны, их воины, стада и богатства растут с каждым годом; они господствуют во всей аравийской пустыне и на больших проезжих дорогах, между торговыми городами. Захотят - пропустят караван, захотят - остановят. От них зависит во всякое время сказать торговле: - Можешь идти своим чередом! или - стой! А потому римские правители дорожат ими, как могущественными союзниками, побаиваются их, берегут и стараются быть с ними в дружбе. Даже антиохийский префект, хоть и сидит за каменными стенами цитадели, а все же и он считает для себя радостным днем тот день, когда шейх Ильдерим Великодушный - прозванный так за свои добрые дела - перекочевывает в "Рощу Пальм" со своими стадами и располагается погостить в этом чудном месте, расставшись с горькими колодцами пустыни. - Странно! - задумчиво промолвил Бен-Гур. - Судя по тому, что я слышал сегодня, шейх не может считаться другом Рима. Или ты не помнишь, Маллух, как он проклинал римлянина, управлявшего его колесницей? Видно было, что он их вообще не любит. На месте цезаря я не хотел бы иметь такого друга. - И был бы вполне прав, согласился Маллух улыбаясь. - У Ильдерима есть-таки зуб против Рима. Три года тому назад шайка парфянских разбойников напала на караван, шедший из Босры в Дамаск, ограбила его и перебила всех людей. На беду, караван вез значительные суммы, назначавшиеся в императорскую казну - подати, собранные в большом округе. Здешние власти нашли, что во всем виноват шейх Ильдерим, так как на его обязанности будто бы лежало охранять караваны, и решили, что он же и должен вознаградить казну за понесенные убытки. Шейх пожаловался цезарю, цезарь подтвердил решение правителя, и с тех пор злопамятный араб только о том и думает, как бы ему отомстить за свою обиду и насолить Риму. - Он ничего не может сделать, Маллух. - Ну, это еще неизвестно, - возразил Маллух. - Я бы мог рассказать тебе удивительную историю по этому поводу, но только... Маллух остановился. Он вспомнил, что если он начнет свой рассказ, ему поневоле придется упомянуть имя Симонида, а Сиимонид запретил ему это. Но теперь, когда они едут к шейху Ильдериму, чего Симонид, конечно, не мог предвидеть, это, пожалуй, неизбежно. Шейх хорошо знал Симонида, знал и Маллуха - и ему никто не мог запретить говорить о своем друге. Между тем любопытство Бен-Гура было сильно возбуждено; шейх вообще интересовал его, и теперь еще больше, когда он узнал, что Ильдерим ненавидит римлян, как и он сам. Ему особенно хотелось узнать, что замышляет араб и как он надеется отомстить своим врагам. - Говори, мой добрый Маллух, - сказал он живо. - Я встречал шейха Ильдерима в доме одного антиохийского купца, по имени Симонида, который удостаивает меня своего доверия и дружбы... Бен-Гур слегка вздрогнул при звуке знакомого имени и стал слушать еще внимательнее. - Несколько времени тому назад, продолжал Маллух, - когда я был у Симонида, к нему неожиданно приехал шейх, и едва он вошел в комнату, я сейчас же заметил, что он очень взволнован и желает сообщить Симониду что-то очень важное. Я уже хотел было уйти, чтобы им не мешать, как вдруг он говорит мне: - Не уходи! Если ты иудей, тебе будет интересно услыхать мой рассказ. Я нарочно для того и приехал, чтобы рассказать вам, что я узнал! - И действительно, мы услыхали из уст его необычайный рассказ. Я повторю его тебе вкратце. Много лет тому назад, когда шейх кочевал в пустыне, к его шатру подъехали три чужеземца на белых верблюдах необыкновенной величины. Он оказал им гостеприимство, по обычаю арабов, они переночевали у него в шатре и, восставши на другое утро, рассказали ему, кто они и откуда. Все трое были издалека, и каждый видел на Востоке чудесную звезду и слышал таинственный голос, повелевший им идти в Иерусалим, и спросить: Где родившийся Царь Иудейский? Они так и сделали. Звезда привела их сначала в Иерусалим, потом в Вифлеем, и здесь они нашли новорожденного младенца и поклонились Ему. Когда же они засвидетельствовали о том, что видели, и принесли Младенцу драгоценные дары, то поспешили уехать, опасаясь, что Ирод Великий велит их убить, узнавши, зачем они приехали. И вот на обратном пути они заехали к шейху Ильдериму и прожили целый год у него в шатре, скрываясь от Ирода. - Это в самом деле необычайный рассказ! - воскликнул Бен-Гур. - Повтори еще раз, что им велено было спросить в Иерусалиме. - Всего четыре слова: Где родившийся Царь Иудейский? - И больше ничего? - Нет, было еще что-то, да я забыл. - И они пришли и увидели Новорожденного Младенца? - Да, и поклонились ему, как Царю. - Это настоящее чудо, Маллух! - Ильдерим никогда не лжет. Ему можно верить. - А что же сталось потом с этими чужеземцами? Неужели с тех пор он никогда о них не слыхал? - В том-то и дело, что слышал. В тот самый день, о котором я тебе говорил с самого начала, шейх приехал не только рассказать Симониду эту старую историю, но еще и то, что накануне он опять видел одного из тех трех чужеземцев. - Где?! - У входа в тот самый шатер, к которому мы с тобой подъезжаем. - Как же он мог его узнать после стольких лет? - Во-первых, по виду; а во-вторых, потому что он опять приехал на огромном белом верблюде и сказал свое имя - то же, что в первый раз: Валтасар Египтянин. - Воистину чудеса Господни! - воскликнул Бен-Гур в волнении. - Ты сказал: Валтасар?.. - Ну да: Валтасар египтянин, - повторил Маллух, удивленный горячностью своего спутника. - Что ты находишь такого чудесного в этом имени? - Да ведь это то самое имя, которым назвал себя старец, встреченный нами сегодня у Кастальского источника? Неужели ты не помнишь? - И в самом деле! - подхватил Маллух, начинавший в свою очередь волноваться. - А ведь он действительно ехал на огромном белом верблюде... И ты еще спас ему жизнь! Бен-Гур глубоко задумался. - Так ты говоришь, что эти чужеземцы прямо спросили: Где Тот, Который будет Царем Иудейским? - сказал он, наконец. - Не совсем. Кажется, они спрашивали: где рожденный быть Царем Иудейским. По крайней мере так помнит старый шейх, и до сих пор он все ждет пришествия этого Царя и твердо верит, что Он придет. - Как придет? Воцарится в Иудее? - Ну да, и положит конец римскому владычеству. Так думает шейх. - А если вспомнить, что на свете есть миллионы людей, ненавидящих Рим... Бен-Гур не договорил. За ними послышался стук колес, топот лошадиных копыт, и через минуту их нагнал сам шейх Ильдерим, верхом на коне, окруженный многочисленной свитой своих арабов. Сзади ехала и колесница, запряженная четверней, восхитившей Бен-Гура. Обладатель "Рощи Пальм" только теперь возвращался в свои владения. - Мир вам! - сказал он приветливо, поравнявшись с двумя путниками. - А, это ты, друг Маллух? Надеюсь, что ты ко мне: милости просим вас обоих! Когда они подъехали к шатру, шейх уже успел соскочить с коня и ожидал гостей у входа в шатер. Он встретил их с деревянным подносом в руках, на котором стояли три чаши, наполненные освежительным пенистым напитком. - Напейтесь, друзья, и входите во имя Господне! Все трое, в том числе и сам хозяин, осушили до дна приготовленные чаши и вошли в шатер. Тут Маллух отвел шейха в сторону и несколько минут они тихонько совещались между собою, после чего Маллух сказал Бен-Гуру: - Друг, я рассказал шейху о твоем желании, и завтра утром он позволит тебе испробовать своих лошадей. Ты остаешься у него в гостях, а я возвращусь в Антиохию. Меня сегодня ждут: я обещал повидаться вечером с одним человеком. Если все пойдет хорошо, я надеюсь завтра же вернуться сюда и, если хочешь, останусь с тобой до окончания праздников. Они пожелали друг другу всего хорошего и расстались. Маллух поспешил к Симониду. X. О Бен-Гуре много разговаривают. Светлый рог молодого месяца уже касался зубчатой вершины горы Сульния, и жители Антиохии высыпали на кровли своих домов, чтобы подышать вечерней прохладой. Симонид в своем неизменном кресле также сидел на террасе, среди цветущих роз, и смотрел вниз на прекрасную реку и на свои корабли, тихо качавшиеся на якоре. Перед ним стояла Эсфирь с деревянным подносом, на котором она принесла отцу скромный ужин, состоявший из легкого печенья, меда и молока. Старик, не торопясь, брал с блюда тонкие лепешки, обмакивал их в мед и ел, запивая молоком. - Маллух что-то долго не идет! - сказал он вполголоса, как бы отвечая, на свои собственные мысли. - А ты думаешь, что он придет? - спросила Эсфирь. - Непременно, если только ему не пришлось отправиться в море или в пустыню. Но этого не может быть; я знаю, что в таком случае он известил бы меня письмом. А так как я никакого известия от него не получал... Ну! Что я тебе говорил? Вот и он! Надеюсь, что он принес хорошие вести. Маллух почтительно приблизился к креслу старика. - Мир тебе, добрый господин мой, и тебе также, лучшая из дочерей! - сказал он. - Ну, что, Маллух? - что ты скажешь о молодом человеке? - живо спросил Симонид, приступая прямо к делу. Вместо ответа, Маллух точно и просто рассказал все, что случилось за этот день. Симонид выслушал его молча, без малейшего признака волнения, и, если бы не его блестящие глаза, пристально устремленные на рассказчика и горевшие оживлением, его можно бы было принять за статую. - Благодарю тебя от всего сердца, Маллух! - сказал он, когда тот кончил. - Ты прекрасно исполнил мое поручение. Скажи мне теперь, к какой национальности принадлежит молодой человек? - Добрый господин, он израильтянин из колена Иудина. - Ты в этом уверен? - Совершенно уверен. - Он, кажется, был с тобой не очень откровенен, и немного рассказал тебе о своей жизни. - Он очень осторожен; скажу больше - недоверчив. И, однако, не смотря на всю его скрытность, я мог заметить, что у него тяжелое горе на душе. А под конец он мне прямо сказал, какое бедствие постигло его семью. Я уже говорил тебе об этом, господин. - Да, да, я помню. А теперь вот что, Маллух. Ты знаешь, что настоящий бич нашего времени - расточительность. Бедные из кожи лезут, чтобы казаться богатыми; а чуть человек побогаче - он уже сорит деньгами, как какой-нибудь Крез. Не заметил ли ты этой слабости у нашего юноши? - Нет, господин мой, нисколько. - Он не хвастался тебе своими деньгами, не предлагал ничего и не угощал тебя? - Нет; при мне он ничего не ел и не пил. - А нет ли у него какой-нибудь преобладающей мысли, какой-нибудь определенной цели, которая руководила бы его поступками? - Несомненно есть, господин мой. Прежде всего, он хочет найти свою мать и сестру - это его главная цель. Кроме того, у него есть какие-то счеты с Римом, и насколько я мог заметить, тут замешан тот самый Мессала, про которого я тебе говорил. Теперь он особенно занят тем, как бы его унизить. - Трудно, - задумчиво сказал Симонид. - Этот Мессала пользуется здесь большим влиянием. - А вот увидим, что будет, когда они встретятся в цирке. - Ты думаешь, что не римлянин останется победителем? - Я уверен, что сын Аррия победит, господин. - Хорошо, кабы так, Маллух. Но вот что еще мне хочется знать. Скажи мне, как тебе кажется, каково чувство мщения, одушевляющее нашего юношу? Что это - поверхностное, порывистое чувство пылкого юноши, которое разлетится, как дым, после первой удачи, или же прочное, вполне созревшее чувство, возбуждающее человека к неутомимой и непримиримой мести? - Добрый господин мой, - ответил Маллух, - я оттого так решительно и утверждаю, что юноша должен быть еврей, что меня поразила сила его ненависти. Как он ни скрытен, как ни хорошо владеет собою, - и однако ненависть его таки прорвалась наружу, когда я рассказал ему, как шейх ненавидит Рим и какие надежды он возлагает на пришествие Царя, про Которого говорил мудрец. Симонид живо поднял голову. - Что же он сказал, когда услыхал об этом. Маллух? - воскликнул он. - Говори скорее - я хочу знать, что он сказал! - Он все добивался узнать, в каких именно выражениях спросили мудрецы в Иерусалиме о Царе, и как они сказали: где новорожденный, который будет Царем Иудейским или: где родившийся Царь Иудейский? - Ну? - Я отвечал, что, по мнению шейха, Царь должен придти и положить конец Римской империи. Он весь вспыхнул, кровь так и бросилась ему в голову и воскликнул: Да, пока Рим стоит, у Иудеи не может быть другого царя, кроме Ирода! Шейх прав: Царь придет и разрушит Рим! Симонид помолчал несколько минут, как бы что-то соображая, и наконец сказал: - Хорошо, Маллух, ступай ужинать. Завтра утром ты вернешься в "Рощу Пальм" - ты можешь быть полезным молодому человеку в предстоящем испытании. Утром зайди ко мне; я дам тебе письмо к Ильдериму. И он прибавил вполголоса: - Я могу сам быть в цирке!.. Когда Маллух ушел, Симонид допил свое молоко и сказал дочери: - Я сыт, дитя мое, благодарю тебя. Отставь поднос и сядь около меня. Эсфирь немедленно повиновалась. - Господь безконечно милостив ко мне, благоговейно сказал ее отец. - На склоне дней моих, под конец долгой жизни, Он посылает мне такую великую радость, такое высокое дело, что я, дряхлый старик, вновь оживаю! Я вижу теперь, почему Богу угодно было благословить мои труды, умножить мои сокровища - вижу, на что они пригодятся! Девушка слушала очень внимательно, не спуская глаз с отца, но он скоро забыл о ее присутствии и продолжал говорить, точно размышляя вслух: - Валтасар говорит, что, когда, он видел Царя и поклонился Ему, Он был грудным младенцем на руках у Матери, а шейх считает, что прошло уже двадцать семь лет с того дня, как Валтасар и его спутники приехали к нему в пустыню, скрываясь от Ирода. Стало быть, Царь наш достиг уже половины средней человеческой жизни и может объявиться не сегодня - завтра. И, разумеется, как всякий смертный чело-век, он будет нуждаться в помощи, в людях и в деньгах - ведь не совершит же Он один великого переворота! Нужны Ему будут искусные люди, чтобы доставлять Ему деньги и сокровища; нужны будут храбрые вожди, чтобы помогать Ему сломить римскую силу. Вот и готовое поприще для меня и для нашего молодого господина! Вот наше дело, вот наше назначение, вот наша слава и великое мщение! О Рим, Рим! Затрещат твои нечестивые стены, рухнут твои дворцы, разверзнется земля и поглотит тебя! И мнится мне, что я уже слышу бряцание кимвалов, звон сладкозвучных арф, пение ликующих народов, теснящихся вкруг вновь воздвигнутого трона, возродившегося на твоих развалинах! И вдруг, точно очнувшись, он взглянул на дочь, ласково положил руку на ее голову и прибавил: - И ты будешь счастлива, моя Эсфирь! - Я и теперь счастлива, отец! - сказала девушка и подняла на него свой кроткий взор с такой любовью и нежностью, что он воскликнул: - Что бы ни сулило нам будущее, во всяком случае - ты со мной... Господь наградил меня истинным сокровищем любви, когда даровал мне тебя, мое дорогое дитя! И он глубоко задумался над судьбою своей дочери и своего молодого господина... Слуга уже давно вкатил его кресло в дом, Эсфирь уже давно спала детским, невинным сном, а Симонид все еще думал о пришествии Царя Иудейского, Царя-Освободителя, и о славном будущем, ожидавшем молодого князя Бен-Гура, как Его сподвижника. В то же самое время на противоположном берегу Оронта, в одной из зал великолепного дворца, который стоял как раз против скромного жилища Симонида, собралось блестящее общество. Роскошная круглая зала, днем освещенная сверху посредством окошек, затянутых разноцветною слюдою, теперь сияла безчисленными огнями пяти бронзовых люстр, спускавшихся с расписного потолка. Все в ней блестело: и мраморный мозаичный пол, в котором, как в зеркале, отражались точеные раззолоченные ножки столов и кресел; и позолота карнизов, и пестрота причудливых арабесок, блиставших лазурью, изумрудом, тирским пурпуром и золотом. Кариатиды, изображающие гиганта Атласа, поддерживали потолок, на половину выступая из стен; вокруг всей комнаты шел низенький восточный диван, обитый драгоценной индийской тканью, и на этом диване валялись небрежно брошенные тоги, по большей части окаймленные пурпуром, что показывало, что большинство молодых людей, собравшихся в зале, принадлежало к римской знати. Юные патриции щеголяли в домашних костюмах, более удобных для такого жаркого климата - в коротких туниках без рукавов. В ожидании вечернего пира, который еще не начался, они оживленно разговаривали; некоторые играли в кости. Двое или трое, истомленные непривычной жарой, спали тут же, на диване, не обращая внимания на шум и говор. Мессала был в числе присутствующих и, как всегда, составлял центр, вокруг которого теснились остальные. Он весело болтал о городских новостях и о предстоящих играх. - Послушай, Мессала... - вдруг обратился к нему один из приятелей, уже несколько времени не спускавший с него глаз. - Слушаю! - небрежно отозвался блестящий юноша. - Видал ты когда-нибудь Квинта Аррия? - Дуумвира? - Нет, его сына. - Я даже не знал, что у него есть сын. - Представь, что есть, и что он похож на тебя, как две капли воды! - Правда, Друз! Правда! подхватили несколько голосов хором. - Вот еще! - заметил кто-то. - Мессала - римлянин, а молодой Аррий - еврей. - Будь он еврей или римлянин - по мне все равно, объявил Друз. - Но как бы то ни было, клянусь Бахусом! он красив и отважен. Сам император предлагал ему свое покровительство на играх, но он отказался. В палестре он проделывал настоящие чудеса, и в цирке тоже, но сам не придает этому значения: он только и бредит войной. Теперь Максентий причислил его к своей свите. Мы должны были плыть на одном корабле, но потеряли его из виду в Равенне. Он какой-то странный, и вся его жизнь окружена тайной. Вот и теперь: оказывается, что он здесь, его видели в Антиохии сегодня утром, но вместо того, чтобы поселиться во дворце или в цитадели, с остальной свитой консула, он остановился в какой-то гостинице. - Это довольно интересно! - заметил Мессала. - Еврей и римлянин в одно и то же время, и даже похож на меня! Расскажи мне о нем побольше, Друз. Какую он носит одежду? - Еврейскую. - Ты слышишь, Кай? - воскликнул Мессала. - Мне кажется, мы напали на след. Это должен быть тот самый молодец, который опрокинул тебя сегодня с колесницы у Кастальского источника! - Похоже на то, - отозвался Кай. - А в чем же заключается тайна, окружающая его жизнь? Что в нем таинственного? - По правде сказать, ничего наверное неизвестно. Рассказывают, будто Квинт Аррий - отец, когда отправился в погоню за пиратами, был человек холостой и бездетный, а вернулся с юношей, которого усыновил. - Клянусь Юпитером, преинтересная история! Ну, Друз? Откуда же дуумвир добыл себе сына и кто он такой был? - А кто его знает! Говорят, что дуумвир чуть было не погиб в морской битве, и что встречная галера подобрала его среди разных плавучих обломков вместе с каким-то евреем, которого он потом усыновил. Очевидцы передавали, будто дуумвир был найден и принят на палубу в своем вооружении, а его товарищ - в одежде гребца. - Стало быть этот еврей был раб и... каторжник! - произнес Мессала, как бы что-то соображая. И вдруг лицо его слегка побледнело, и темные брови сдвинулись. Но веселая компания не заметила этой перемены. Целая толпа рабов вошла в залу, нагруженная кубками, корзинами и амфорами дорогого вина, и принялась расставлять на столах блюда с тонкими кушаньями, вазы с фруктами и печеньями. Молодежь стеснилась вокруг столов, и начался пир, затянувшийся до рассвета. Утро застало веселившуюся компанию в глубоком сне. Только один Мессала, не съевший и не выпивший ничего лишнего, был на ногах, в своем помещении, отведенном ему в том же дворце, и писал длинное письмо. Два нарочных ожидали у дверей, когда их господин кончит послание, которое оба должны были везти к прокуратору Валерию Грату, один - морем, другой - сухим путем: верно оно было очень важно... XI. В "Роще Пальм". Шейх Ильдерим был одним из самых богатых людей на Востоке и занимал очень важное положение среди остальных владык пустыни, а потому всюду, куда он ни отправлялся, его сопровождала многочисленная свита, и, по обычаю кочевых народов, он перевозил за собою не только своих жен и детей, коней и стада, но также и шатры, и утварь, и припасы, необходимые для того, чтобы обставить приличным образом такого могущественного и богатого араба. А потому в "Роще Пальм" его окружали все привычные удобства, как и в родной пустыне. Здесь было у него три больших шатра - один для него самого, другой - для его любимой жены и ее прислужниц, третий - для гостей, и еще штук восемь шатров, поменьше, для прислужников и воинов свиты. И хотя в "Роще Пальм" нечего было опасаться ни львов, ни разбойников, но, по арабскому обычаю, и лошади, и скот помещались в шатрах вместе с людьми. Шатер самого шейха был разгорожен драпировкой на две части, и в одной из них стояли его любимые кони, в другой, богато убранной пестрыми восточными коврами, низкими диванами, уложенными шелковыми подушками и блестящим оружием, развешанным по стенам и на столбах, поддерживавших навес шатра, - жил он сам. У этого-то шатра встретил шейх Бен-Гура. Едва успели они войти и сесть, как появились почтительные прислужники, разули их обоих, омыли им ноги свежей водой, осушили полотенцами и подали им белые льняные одежды, в которые и гость, и хозяин с удовольствием переоделись. - Сядем и отдохнем, дорогой гость, - приветливо сказал Ильдерим, поглаживая свою длинную бороду и указывая Бен-Гуру место возле себя на мягком диване. - У нас, в пустыне, есть такая пословица: "у кого хороший аппетит, тот долго проживет". Можешь ли ты похвастать хорошим аппетитом? - Если эта пословица справедлива, почтенный шейх, - отвечал Бен-Гур, - я непременно проживу сто лет. И теперь я голоден, как волк. - Тем лучше. Но я тебя не прогоню, как волка, а дам лучшую овцу из моего стада. И он громко хлопнул в ладоши. Вошли двое слуг и остановились, ожидая приказания. - Скажите от меня мудрому Валтасару, промолвил шейх, - что шейх Ильдерим вернулся из города и приветствует его. Да будет с ним благодатный мир, непрестанный, как течение могучей реки. Скажите ему, что шейх привез с собою еще другого гостя и просит его разделить вместе с ним хлеб-соль. Будут сыты и гости, и хозяин, и еще довольно останется на долю вольных птиц небесных. Идите. Слуги повиновались, а шейх расположился на диване поудобнее, поджав под себя ноги, и обратился к Бен-Гуру, на которого устремил пристальный взгляд: - Хотя ты и гость, посланный мне небом, и пил из моей чаши, и вкусишь моего хлеба, - все же позволь мне спросить тебя: кто ты такой? - Шейх Ильдерим, - отвечал молодой человек, спокойно выдерживая проницательный взгляд араба, - уверяю тебя, что я вполне признаю твое право спрашивать меня об этом. Но скажи мне, не было ли в твоей жизни таких случаев, когда отвечать на подобный вопрос было бы все равно, что совершить преступление против самого себя? - Клянусь сокровищами Соломона, ты прав, - воскликнул Ильдерим. - Иной раз изменить себе все равно, что изменить своему племени. - Спасибо тебе за это слово, благородный шейх! - горячо сказал Бен-Гур. - Я вижу, что не напрасно пришел искать твоей помощи и твоего гостеприимства, - вижу, что могу тебе довериться! Шейх с достоинством поклонился гостю и снова устремил на него свой пристальный взгляд. - Узнай, - продолжал Бен-Гур, - что я не римлянин, - как это можно бы было подумать, судя по моему имени, а еврей - израильтянин, из колена Иудина. И этого мало. Я еврей, жестоко оскорбленный Римом, так жестоко, что все твои обиды ничто в сравнении с моими. Глаза старого араба загорелись злым огнем; он нервно гладил свою бороду смуглой, костлявой рукой, но ничего не отвечал. - И если я теперь обращаюсь к тебе, - продолжал Бен-Гур, все более и более воодушевляясь, - меня приводит мщение! Клянусь тебе священным заветом, данным от Бога отцам нашим - я не ищу ни славы, ни денег! Если ты дашь мне возможность отомстить моему врагу, о благородный шейх, пусть слава твоей победы и деньги, выигранные твоими конями, останутся при тебе! - Я верю тебе, - сказал наконец шейх, и по его прояснившемуся лицу видно было, что он до-волен. - Верю, что ты еврей, что хочешь отомстить римлянину - все это мне кажется правдоподобным. Но сумеешь ли ты исполнить то, что задумал? Искусен ли ты в управлении колесницами, сумеешь ли справиться с моими конями? Помни, что эти кони - не то, что те безсмысленные скоты, которые на то и существуют, чтобы служить рабами... рабам! Мои кони - цари своей породы; они ведут эту породу от первых коней первого Фараона... Мои кони - друзья мои и товарищи; они обитают под одним кровом со мною, сжились с человеком, мыслят и чувствуют, любят и ненавидят, как он. В битве они - герои; в несчастье преданы, как верная жена! Смотри, видал ли ты им равных? И с этими словами Ильдерим встал и приподнял драпировку, скрывавшую глубину шатра, где стояли драгоценные кони. - Идите ко мне, - ласково позвал он. - Что вы стоите? Вы знаете, что все, что мое - ваше, что у меня - вы у себя. Идите сюда! Лошади, не спеша, вышли из-за драпировки. Бен-Гур тотчас узнал четверню, виденную им на скаковом поле. - О шейх, - воскликнул он, - поручи мне этих коней! Клянусь тебе, я знаю им цену! - Если так, ты значит не настоящий еврей, - усмехнулся шейх, лаская шелковистую гриву одного из своих любимцев. - Ведь ваш Моисей заповедал вам употреблять волов и ослов, но запретил держать лошадей... Где же еврею знать толк в лошадях? - Это простое недоразумение, неверное толкование наставлений великого Пророка! - воскликнул Бен-Гур. - Но как бы то ни было, я много видал лошадей, добрый шейх, и умею с ними обращаться. Поверь мне, что я был в хорошей школе: в Риме знают толк коням и учат искусству управлять колесницами; у меня были первые учителя этого дела, и я довольно хорошо воспользовался их уроками. Для начала, позволь мне сказать тебе, что, как ни быстры, как ни выносливы твои сыны пустыни - все же они не доставят тебе победы, пока не приучатся вместе ходить в упряжи и бежать ровно. Как бы ни были хороши лошади, они не могут быть вполне одинаковы, и во всякой четверне непременно будет одна получше, одна похуже - и они мешают друг другу. Так было и сегодня. Твой возничий не сумел сравнять их бег; оттого и случилась вся беда. Может быть, и мне не удастся этого добиться; но я все-таки попробую, а если добьюсь - победа на нашей стороне! Что ты на это скажешь? Шейх улыбнулся и погладил свою бороду с довольным видом. - Что я скажу? - повторил он. - А вот что: завтра утром бери моих коней и испробуй свое искусство, а теперь давай ужинать. Вот идет мой друг Валтасар! Это мудрый человек, который может порассказать тебе много такого, что сладко услышать всякому иудею! Бен-Гур быстро обернулся и увидел престарелого чужеземца, встреченного им у Кастальского источника. За ним вошли прислужники и принялись за приготовления к ужину: разостлали на ковре три циновки, поставили низенький столик, покрытый шелковой скатертью, и принялись уставлять его кубками и деревянными блюдами с принесенными кушаньями. У входа в шатер расположилась женщина с переносной глиняной жаровней, наполненной горячими угольями, на которых она пекла тонкие лепешки, заменявшие хлеб во время трапезы. Между тем, шейх встал навстречу новоприбывшему так же, как и Бен-Гур. Валтасар, одетый в широкую темную одежду, приблизился к дивану, опираясь на плечо слуги и на высокий посох; видно было, что он едва передвигает ноги от слабости. - Мир тебе, друг мой! - приветствовал его шейх. - Мир и благоденствие! - Да благословит тебя Единый, Всеблагой Бог, добрый шейх! - отвечал египтянин с кротким величием, которое произвело необыкновенно сильное впечатление на Бен-Гура, тем более, что глубоко ввалившиеся, но все еще живые и блестящие глаза старца вдруг остановились на нем с каким-то неизъяснимым, чудным выражением. - Этот юноша - тоже гость мой, о Валтасар; он разделит нашу трапезу, - сказал шейх, положивши руку на плечо Бен-Гура. - Он пришел ко мне с добрым делом - хочет править моими конями, и я обещал дать ему их испробовать. Зовут его сыном Аррия, но, по его словам, он израильтянин из колена Иудина; и клянусь Богом - я ему верю! - А я прибавлю, благородный шейх, что если-бы не он - меня не было бы теперь на свете, - сказал старец, продолжая ласково смотреть на Бен-Гура. - Еще сегодня я был в великой опасности, и меня спас, если не он сам, то другой юноша, похожий на него, как две капли воды. Ты это был, или нет? - обратился он прямо к молодому человеку. - Я тот, кто остановил коней дерзкого римлянина у Кастальского источника, тот, кому ты дал этот кубок, достойный старец, - отвечал Бен-Гур почтительно. И с этими словами он вынул из-за пазухи серебряный кубок и подал его египтянину. - Оставь его себе на память, - ласково отвечал старец. - Сам Господь послал тебя сегодня мне на помощь, Господь посылает тебя и теперь! Возблагодари же Его, юноша, ибо я награжу тебя по милости Его чудными вестями! И заметив, что шейх с недоумением смотрит на них обоих, он обернулся к нему и рассказал происшествие у Кастальского источника. Шейх немедленно накинулся на Бен-Гура. - Как! - вскричал он в величайшем негодовании. - Ты спас жизнь моему гостю, моему другу, и до сих пор ничего мне об этом не сказал! Или я не шейх, или я не араб? Мало что ли у меня сокровищ, и нечем мне наградить человека, спасшего драгоценную жизнь моего гостя? Ты должен был идти прямо ко мне и требовать награды! - Добрый шейх, успокойся! - сказал Бен-Гур. - Уверяю тебя, что мне не нужно никакой награды; я и не думал ее просить у кого бы то ни было. Я очень рад, что мог оказать услугу твоему почтенному гостю, но я сделал для него только то, что сделал бы и для всякого другого. - Ну вот - послушай его! - объявил шейх, обращаясь к Валтасару. - Разве это похоже на римлянина? Я уверен, что он не римлянин. - Но кажется имя у него римское, - возразил старец. - Как назвал тебя шейх, юноша? - Аррием, сыном Аррия. - И, однако, ты не римлянин? - Мои родные были евреями. - Были - стало быть их уже нет в живых? Вопрос был затруднительный, шейх поспешил выручить своего молодого гостя: - Друзья, ужин готов! - сказал он. Бен-Гур почтительно довел Валтасара до места, и все трое уселись на циновках, разостланных перед столом. Прислужники принесли свежую воду; гости и хозяин умыли руки и с большим аппетитом принялись за трапезу. На столе были расставлены всевозможные овощи, разнообразные мясные кушанья, превосходные плоды, мед, молоко и горячие лепешки, заменявшие хлеб. Шейх отличался широким гостеприимством и любил угостить хорошенько. И он сам, и Бен-Гур сделали честь приготовленному ужину; один Валтасар почти ничего не ел. Тем не менее, и он не начинал разговора, пока остальные не утолили своего голода; по восточному обычаю, трапеза происходила в молчании. Между тем солнце совсем зашло, и ночь быстро наступила. Прислужники поставили вокруг стола четыре высоких серебряных канделябра, о четырех ветвях каждый, и зажгли серебряные лампочки, подвешенные на цепочках к этим ветвям. При свете многочисленных огней шейх и его гости окончили трапезу, вторично умыли руки, - так как в те времена не было ни вилок, ни ложек, и все ели руками - и затем слуги убрали остатки ужина, оставив на столе только плоды и питье, и удалились. Тогда трое собеседников, араб, еврей и египтянин, все одинаково верующие в Единого Бога, заговорили о том, что всего больше занимало в то время их единоверцев - о Боге и заветах Его. Как и всякий еврей, с самого раннего своего детства Бен-Гур привык слышать об ожидаемом пришествии Мессии; и в синагоге, и в храме учили его, что это пришествие совершится во славу избранного народа Божия, израильтянин. Много было толков и споров между учеными книжниками о том, когда Мессия придет, и чем Он будет. И многие из среды народа израильского твердо верили и надеялись, что обетованный будет Царем Иудейским, т.е. земным их владыкой, Кесарем, который сокрушит римскую державу. Бен-Гур, не смотря на то, что по своему рождению принадлежал к секте саддукеев, отличающейся наибольшей терпимостью и широкими взглядами, - сам сильно склонялся к этому толкованию. А потому, можно себе представить, с каким волнением слушал он повествование Валтасара, повторившего по его просьбе ту чудесную повесть, которую передавал ему Маллух! Старец внушал ему непреодолимую симпатию и доверие; он верил каждому его слову, жадно слушая его дивный рассказ, и совершенно незаметно для него самого, в глубине его души зародилась твердая уверенность, что Младенец, виденный мудрецами, - сам Мессия, народившийся для освобождения избранного народа Божия. - Не понимаю, как могло случиться, что никто об этом не знает! - с волнением воскликнул Бен-Гур, когда египтянин окончил свой рассказ. - Сегодня я в первый раз слышу об этом чуде. Но скажи мне, о Валтасар, где же Он? Где чудесный Младенец? - Если бы я это знал, я бы давно пошел поклониться Ему, и ничто в мире не могло бы меня удержать! - благоговейно промолвил старец. - Так ты искал Его? - воскликнул Бен-Гур. - Еще бы!.. Прошел год, пока я скрывался в пустыне со своими спутниками, на возвратном пути из Вифлеема. Я вернулся в Египет, и, зная, что кровожадный Ирод непременно велит меня убить, если узнает, что я в Иудее, послал в Вифлеем преданных друзей, которые с радостью услышали мой рассказ о Младенце и уверовали в Него. Они вернулись с печальными вестями: прибыли они в Вифлеем, нашли хан и пещеру - но ни управителя, ни сторожа, бывшего у ворот в ту чудесную ночь, уже не было: их сменили по приказанию Ирода. И тут же услышали они ужасную повесть о том, как разгневанный царь, узнавши о нашем бегстве, повелел избить всех младенцев от двух лет и ниже в Вифлееме и пределах его. Во всем селении раздавался плач матерей по убитым детям... Мои друзья убедились, что я сказал им правду, но принесли мне весть, что Младенец умер. - Как! - воскликнул Бен-Гур. - Так по-твоему Он умер? - Они так думали. Но я не поверил этому тогда, не верю и теперь. Вспомни, что я рассказывал сегодня о чудесной звезде и о голосе, пославшем меня в Иерусалим. Мне было возвещено, что час искупления близок, что я должен искать народившегося Искупителя мира. Дивная звезда привела меня и спутников моих в Вифлеем; я сам видел Младенца своими собственными глазами и поклонился Ему. Но, если Он точно Искупитель, как я верю, как мог Он умереть, не исполнивши своего великого назначения? И это назначение таково, что не младенцу возможно совершить его, а взрослому человеку. Потому я верю, что Он жив. Кроме того, вспомни, в какое время, при каких обстоятельствах Он родился. Все установленные власти были враждебны Ему от рождения; Ирод искал погубить Его; Рим погубил бы непременно, если бы мог. Поэтому я вижу особенное доказательство могущества и благости Бога в том, что дивный Младенец пропал безследно. По-моему, так суждено самим Богом, чтобы Он успел возрасти в безопасности, вдали от врагов. Придет час, и Он появится среди нас! - Где же Он теперь, как ты думаешь? - робко спросил Бен-Гур, охваченный благоговейным страхом как бы в присутствии какой-то невидимой силы, таинственно витающей среди них. - Я часто раздумывал об этом, сидя у себя дома на берегу Нила, задумчиво произнес старец. - Я думал о том, что виденному мною Младенцу уже должно быть двадцать семь лет - такой возраст в жизни каждого человека, когда нива его уже вспахана, и приближается время посева; и думаю я, что пора Ему приниматься за дело. И я задавал себе тот самый вопрос, который ты сделал мне теперь, сын мой. Думал я, думал - и вот приехал сюда. И в самом деле. где, как не здесь, на Его родине, среди того самого народа, которому пророки уже давно предсказали Его пришествие, - где, как не в Иудее, жить и действовать Обетованному? Я уверен, что Он где-нибудь в стране Иудейской, или в пределах Галилеи. Быть может, еще сегодня, стоя на пороге хижины, или на вершине холма, смотрел Он на закат солнца, приблизивший Его еще на один день к тому великому дню, когда Сам Он станет светочем мира! Старец умолк, торжественно простирая руку в сторону Иудеи. И все его слушатели некоторое время молчали под впечатлением его вдохновенной речи. Сердце у Бен-Гура страшно билось, голова горела; он верил всем сердцем; его великая надежда росла и крепла, но это было еще не все. - Отец мой, еще один вопрос, - обратился он к Валтасару. - Ты все называешь Его Искупителем; но разве Он не будет также Царем Иудейским? Не говорил ли ты, что тебе повелено было спросить в Иерусалиме, где родившийся Царь Иудейский? - Сын мой, вспомни, что под этим именем пророки твоего народа возвестили о пришествии Того, Кого я считаю будущим Спасителем и Искупителем! А неужели одни иудеи нуждаются в спасении, в искуплении? Нет, конечно, нет! Ты придаешь слишком большое значение словам Царь Иудейский. Неужели Всемогущий Бог только для того пошлет избранника Своего в мир, чтобы Он был преемником Ирода, чтобы заменить одного земного владыку другим? Ты думаешь, что все не- счастья происходят теперь от того, что страны и народы порабощены Римом и страдают под гнетом его, но я думаю иначе. Римский цезарь или царь иудейский - это почти все равно. Главное несчастье людей состоит в том, что они забыли Бога. Спасти людей надо не от владычества земного, а от власти греха, от зла и страдания, порожденного грехом! Вот чего жду я от Обетованного... Ты думаешь, что Он будет просто царем Иудеи, простым смертным, облаченным в жалкое могущество земного владыки, сильного мечами своих воинов и золотом своих сокровищниц - я же думаю, что Бог даст Ему более обширное царство - и царство это обнимет весь мир! На лице Бен-Гура выразилось глубокое разочарование; он ждал не того, и к тому же, он не понимал старца. - Отец мой, я не понимаю тебя, сказал он. - О каком царстве ты говоришь? Валтасар благоговейно поднял глаза к небу и промолвил вдохновенным голосом: - Есть такое царство - и хотя оно в мире, но не от мира сего - безпредельное, безграничное царство... Только тогда познает его человек, когда познает свою собственную душу. И кто унаследует это царство, тот познает высшее блаженство, неизъяснимое, вечное, недоступное нашему пониманию! - Я никогда не слыхал о таком царстве! - воскликнул Бен-Гур. - И я тоже! - подтвердил шейх, недоверчиво мотая головой. - И я не слыхал, - тихо промолвил старец, как бы про себя, - но я верю, что оно есть, верю, что Грядущий к нам отверзет двери его... Он умолк, и наступило общее молчание. Каждый думал по-своему обо всем сказанном. Наконец Валтасар очнулся от своей задумчивости и заговорил совсем другим тоном: - Добрый шейх, завтра я думаю ехать в Антиохию. Перед отъездом в Иерусалим я, конечно, еще увижусь с тобою, но теперь позволь мне удалиться. Желаю вам обоим мирной и покойной ночи! С этими словами он встал и простился. Шейх хлопнул в ладоши, и, когда вошедшие слуги почтительно взяли под руки престарелого мудреца и вывели его из шатра, он живо положил руку на плечо Бен-Гура и сказал веселым тоном: - Развеселись, друг! Египтянин мудрый человек, но все его речи - одна мечта. Все, что он говорит, слишком хорошо для мира - не бывает таких чудес на земле. Вот увидишь, что грядущий Царь будет Царем Иудейским, как был Ирод, но только еще могущественнее и еще богаче! И тогда берегись Рим! XII. Вести. На другой день, рано утром, Бен-Гур вошел в шатер Ильдерима. Он уже успел выкупаться в озере и надел короткую римскую тунику без рукавов, приготовляясь объезжать лошадей. Шейх приветствовал его со своего обычного места на диване. - Мир тебе, сын Аррия! - сказал он, любуясь стройной и могучей фигурой молодого человека. - Я вижу, ты уже совсем готов. Лошади тоже готовы, я сейчас велю их привести. - Они уже в упряжи? - Нет еще. - В таком случае, позволь мне снарядить их самому, благородный шейх. Я должен хорошенько с ними познакомиться, изучить их нрав; ты мне скажи, как их зовут, чтобы я мог называть их по именам. Прикажи приготовить сбрую. - И колесницу также? - Нет, сегодня не нужно. Пускай мне приведут вместо того пятую лошадь, если у тебя найдется такая же быстрая, как и те. Ильдерим удивился; любопытство его было сильно возбуждено. Он хлопнул в ладоши и громко приказал вошедшему прислужнику: - Пусть принесут сбрую для гнедой четверни и узду для Сириуса. Сириус, - обратился он к Бен-Гуру, - мой любимый конь. Мы прожили с ним неразлучно целых двадцать лет, как лучшие друзья. Сейчас я тебе его покажу. С этими словами Ильдерим встал, отдернул занавеску, разделявшую шатер, и приблизился к лошадям в сопровождении Бен-Гура. Они все подошли к нему разом, точно приветствуя своего друга и господина. - Смотри, - с гордостью сказал старый араб, нежно лаская крутую шею темно-гнедого красавца-жеребца, который смотрел на него блестящими, умными глазами: - смотри, вот это Сириус, отец моей четверни. Мать ее, Мира, слава и гордость нашего племени, осталась дома, в пустыне - она слишком драгоценна, чтобы подвергаться случайностям дальнего пути. Мои кони происходят от знатных предков: они такого древнего рода, что любому владыке впору. Их родословная стара, как мир. Есть невежды, которые рассказывают, будто родина арабских лошадей - Персия. Не верь этим безмозглым болтунам, сын Аррия! Когда Бог создал первого араба, Он дал ему безплодную пустыню и обнаженные скалы, да редкие колодцы с горькой водой и сказал "Вот твой удел на земле!" А когда араб возроптал на свою горькую долю, Всемогущий сжалился над ним и прибавил: "Ободрись! Зато Я дам тебе два сокровища, и будешь ты благословен превыше всех людей". Араб поверил, возблагодарил Бога и пошел в пустыню искать обетованные сокровища. И что же: в самом сердце безплодной пустыни нашел он зеленый оазис, а в том оазисе - стадо верблюдов и стадо коней. Это и были драгоценные дары Божии: их и стал беречь и лелеять благодарный араб. И вот, из этого-то оазиса, от этих коней и пошли все наши кони. Так-то, сын мой! Это истинная правда. А если не веришь, я тебе сейчас докажу! Шейх живо подошел к большому сундуку из кедрового дерева, окованному медью, открыл его, и Бен-Гур увидел там множество колец из серебряной проволоки, на которых были нанизаны безчисленные дощечки из слоновой кости. - Что это такое? - с любопытством спросил молодой человек. - А вот, сейчас узнаешь, - возразил шейх. - Ты наверное слышал, что в Иерусалимском храме сохраняются дощечки с начертанными на них именами сынов израильских: как родится младенец, так сейчас пишут его имя на дощечке и передают на хранение в храм. Ваши книжники особенно тщательно берегут их, чтобы каждый израильтянин мог проследить по ним свою родословную, хотя бы род его был древнее самих патриархов. То же самое делали мои предки для наших коней: в этом сундуке их родословная. Посмотри сам! Бен-Гур с любопытством взял одну из связок, содержавших десятки тоненьких дощечек, исписанных арабскими письменами. Многие из них пожелтели и полуистерлись от времени. - На каждой такой дощечке написано имя родившегося жеребенка, год его рождения и имена его отца и матери, объяснил шейх. - И, как видишь, таких дощечек у меня хранятся тысячи, и они восходят до глубокой древности. Я могу проследить по ним родословную каждого своего коня, узнать, как звали каждого из его предков, которые жили так же, как и вот эти мои любимцы, под одним шатром с моими предками, также слушались их голоса, ели из их рук, ласкались к ним, как дети. И не только их имена - среди моего племени хранятся и предания о их славных подвигах в битвах, о любви их и верности. Много я мог бы порассказать тебе об этом, да теперь не время. Из того, что ты слышал, ты поймешь, как они мне дороги. В быстроте и силе их я уверен; я знаю, как легки они на песке пустыни, как выносливы в битве, как сильны в пути. Но в упряжи они не привыкли ходить - и теперь все дело в том, чтобы их приучить. О сын Аррия! Если ты это сделаешь, я тебя озолочу! - Ничего мне не надо, кроме успеха, добрый шейх. Доверь мне только своих коней и не тревожься на их счет: я понимаю, что ты так дорожишь ими. - Еще бы! они - сокровища араба. Возьми их, мой сын, и с Богом. Этого зовут Ригель; этого - Антарес; вот это - Атаир, а тот, к которому ты сейчас подошел, самый молодой, и едва ли не лучший из четверни - Альдебаран. Клянусь Соломоном, он может поспорить с ветром пустыни! - Твои лошади носят имена звезд, - заметил Бен-Гур. - Это ведется исстари, - возразил шейх. - Звезды много значат в жизни араба; без них трудно находить дорогу в пустыне по ночам. И в благодарность за их помощь, мы называем в честь их своих лучших коней. Чем не звезды мои кони? Между тем слуги принесли сбрую; Бен-Гур собственными руками надел ее на лошадей, сам вывел их из шатра, прикрепил вожжи и ловко вскочил на Сириуса, на котором была только одна уздечка. - Теперь дайте мне вожжи, сказал он слугам, - а ты, добрый шейх, прикажи проводить меня в поле, и принести туда свежей воды. С самого начала все пошло хорошо. Лошади не боялись; казалось, что между ними и молодым человеком уже установилось молчаливое соглашение. Быть может, успеху способствовало то обстоятельство, что лошади не слыхали за собой грохота непривычной колесницы и не должны были везти никакой тяжести; но, как бы то ни было, они послушно повиновались движению вожжей, которыми правил Бен-Гур, сидя верхом на Сириусе. В сопровождении чуть не всего племени, собравшегося посмотреть на невиданное зрелище, он благополучно приехал с ними на поле и с удовольствием увидел, что оно вполне ровное и места довольно. Он сейчас же принялся за дело и пустил лошадей сперва шагом, потом мелкой рысью, постепенно все прибавляя ходу. Прежде всего, он пустил их по полю взад и вперед, по прямому направлению; затем начал делать круги и постепенно суживать их, делая все более и более крутые повороты. Так прошел целый час. Тут Бен-Гур пустил четверню шагом и подъехал к шейху, - Первый шаг сделан, добрый шейх, - сказал он, весело спрыгивая на землю. - Теперь только дать им попривыкнуть немного, и все пойдет хорошо. Поздравляю тебя: эти кони - настоящее сокровище! Посмотри: они нисколько не устали, дышат так же легко, как вначале, и даже не вспотели. С такими конями мы непременно победим! - И отомстим! - живо подхватил шейх. - Ты радуешь мое сердце, сын Аррия. Если конец будет стоить начала, ты увидишь, что значит благодарность араба! - Спасибо тебе, добрый шейх! - промолвил Бен-Гур улыбаясь. - Теперь вели своим людям принести воды. Он напоил лошадей своими руками, и снова поехал в поле. Теперь он пустил четверню уже во весь опор, причем ровный и быстрый бег чудных коней, быстрота, с которою они слушались молодого человека, меняя направление, описывая правильные, красивые круги, - возбудили шумный и неописанный восторг собравшейся толпы. Ильдерим радовался и кричал не меньше других, так что искавший его человек насилу мог заставить его обернуться и обратить на себя внимание. То был Маллух. - Благородный шейх, я привез тебе письмо от купца Симонида, - сказал он, улучив минуту, когда Ильдерим наконец обернулся. - От Симонида? - повторил шейх рассеянно. - А, хорошо! Да разразит Абаддон всех его врагов! - Он шлет тебе пожелания мира и благоденствия и просит немедленно прочитать это послание. Дело очень важное. Ильдерим принял из рук верного слуги запечатанный сверток, вскрыл его и нашел письмо. Оно гласило следующее: Симонид шейху Ильдериму. "Друг! Будь уверен, что ты занимаешь прочное место в сердце моем. Затем извещаю тебя, что в твоих владениях находится прекрасный юноша, именующий себя сыном Аррия. Он очень дорог мне, а почему - узнаешь при свидании. Приезжай сегодня или завтра; я хочу рассказать тебе его историю и спросить твоего совета. А до тех пор, прошу тебя, помогай ему и исполняй по возможности все, чего он попросит у тебя, - все, что не противно твоей чести. Этим ты обяжешь меня. Не говори никому, что я принимаю участие в этом юноше. Мир тебе и всем твоим". На оборотной стороне была еще приписка: "Друг! Предупреждаю тебя, будь настороже. Помни, что римские сановники алчны, а руки у них длинны. Сегодня приезжает консул Максентий. Против тебя существует заговор. Берегись! Не медля ни минуты, пошли надежных людей на разведку; пусть стерегут дороги к югу от Антиохии и обыскивают каждого проезжего гонца. Если найдутся письма, касающиеся тебя или твоих дел, - непременно прочти. Спеши, друг. Прочитавши это, сожги. Твой друг Симонид". Когда Бен-Гур нашел, что пора дать лошадям отдохнуть, и повернул назад, в Рощу, он с удивлением узнал, что шейх Ильдерим внезапно уехал в город и не вернется раньше вечера. Но зато в шатре молодого человека ожидал Маллух, встретивший его самыми радушными приветствиями. - Шейх велел передать тебе, - сказал он, - что он отдает своих коней в полное твое распоряжение вплоть до окончания ристалища. Он так доволен тобой, что уверяет, будто ты сделал с ними в два часа то, чего не сделать никакому римлянину во всю жизнь. Он не сомневается в твоей победе на состязании. - Кстати об этом, добрый Маллух, у меня есть к тебе большая просьба, - нерешительно начал Бен-Гур. - Боюсь, что я доставлю тебе много хлопот... - Я совершенно свободен и с удовольствием исполню все, что могу, - живо сказал Маллух. - Благодарю тебя. Прежде всего, я попрошу тебя отправиться в тот хан, где я остановился, и взять оттуда мои вещи, чтобы привезти их сюда. Затем, не можешь ли ты побывать в цирке и узнать там, исполнил ли шейх все необходимые формальности. Арабы народ легкомысленный... - Это правда, подхватил Маллух: - на них невозможно полагаться в таких делах. Я схожу в цирк и все хорошенько разузнаю. - А раз уж ты там будешь, не можешь ли ты также достать мне правила состязания и узнать, какие цвета и какое место мне назначены в ряду состязающихся? Мне непременно нужно быть рядом с Мессалой, все равно, направо или налево. Нельзя ли это устроить как-нибудь? - Исполню все; можешь быть спокоен. - Еще одна последняя просьба. Найди какой-нибудь предлог, чтобы осмотреть колесницу Мессалы. Постарайся узнать ее точные размеры, в особенности расстояние от оси до земли; мне очень, очень важно это знать. Но я надавал тебе столько поручений, что ты, пожалуй, все перезабудешь. Хорошая у тебя память? - Недурная. А теперь ей еще помогает мое сердце: оно за тебя, сын Аррия! Оставайся с миром, я сейчас еду в город и все исполню. Они расстались самым дружелюбным образом. Бен-Гур отправился в шатер, Маллух сел на своего верблюда и поехал по дороге в Антиохию. Но еще прежде, чем он тронулся в путь, из Рощи быстро выехал всадник на прекрасном и быстром коне и стрелою умчался по дороге. Он был араб, и потому с ним не было никаких письменных инструкций. Предоставленный самому себе, молодой еврей не соскучился без своего хозяина, хотя шейх не вернулся и к вечеру. Среди дня. когда жар начал немного спадать, Бен-Гур снова ездил в поле объезжать лошадей, и на этот раз с еще большим успехом, чем утром. После этого он сам позаботился о том, чтобы их хорошенько выводили, дали им простыть и поставили в шатер, где он накормил их из собственных рук. Затем он освежился купанием в светлом озере, сменил свою римскую тунику на длинную белую одежду еврейского покроя, рано поужинал, рано лег и заснул крепким, здоровым сном молодости. На другой день, уже далеко за полдень, возвратился шейх Ильдерим. В ту самую минуту, как он сходил с коня у входа в свой шатер, к нему приблизился араб, которого он тотчас признал за одного из своих, и подал ему свиток. - Шейх, мне приказано передать тебе это и сказать, чтобы ты прочитал немедля, что тут написано. Быть может, будет ответ; я подожду. Шейх сейчас же взял свиток и увидел, что печать уже сломана. Сверху виднелась латинская надпись: Валерию Грату, в Кесарию. - О, чтоб тебя Абаддон унес! - проговорил он с сердцем. - Разве я могу читать по-латыни? И вдруг, как бы что-то вспомнив, он громко сказал слуге, вышедшему ему навстречу. - Где молодой еврей, гость мой? - Только что вернулся с поля. - Попроси его придти ко мне! И шейх, запрятавши полученный свиток в складки своего пояса, уже собирался войти в шатер, когда его остановил другой человек, на этот раз уже несомненно римлянин и по одежде, и по языку. - Не здесь ли живет шейх Ильдерим, по прозванию Великодушный? - спросил он. Хотя шейх и не умел читать по-латыни, - говорить и понимать на этом языке он все-таки мог. - Я - шейх Ильдерим, - произнес он с достоинством. - Я слышал, что тебе нужно возничего, - ска-зал незнакомец, - и пришел... - Слишком поздно, - прервал шейх надменно. - У меня уже есть возничий. Иди своей дорогой. С этими словами шейх прошел в шатер. Он не видел, как незнакомец усмехнулся ему вслед и пошел назад: он узнал все, что ему нужно, и спешил уведомить Мессалу, пославшего его. С этого дня ежедневно стали приходить в "Рощу Пальм" римляне, предлагавшие свои услуги шейху. Они возвращались ни с чем, но Мессала знал все, что там происходило, и имел постоянные сведения о Бен-Гуре... Вскоре после шейха в шатер вошел и Бен-Гур. Он был в самом лучшем настроении и весело отвечал на приветствие шейха. - Все идет прекрасно, о шейх! - сказал он. - Сегодня после полудня я отдам тебе Сириуса и запрягу лошадей в колесницу! - Уже? - воскликнул Ильдерим. - Не говорил ли я тебе, добрый шейх, что твои кони - настоящие сокровища? - возразил молодой человек. - Я совершенно уверен в победе; боюсь только... - Чего? - прервал Ильдерим с безпокойством. - Чего ты боишься? - Боюсь я того, что римляне не гнушаются никакими средствами для достижения своей цели. Это народ безчестный; они готовы на все, лишь бы добиться своего. А потому не мешает приставить стражу к лошадям. Приставь к ним надежных людей; пусть стерегут их день и ночь, пока не кончатся игры; пусть ни одного чужого человека и близко не подпускают! - Ты прав, тысячу раз прав! - горячо воскликнул Ильдерим. - Клянусь величием Бога, я последую твоему совету! А теперь у меня к тебе просьба. Прочитай мне, что здесь написано, сын Аррия. Я сам не умею читать по-латыни. Ненавижу я этой латыни. Прочитай и переведи мне на язык отцов твоих. И он подал молодому человеку свиток папируса, привезенный арабом. Бен-Гур спокойно взял его, развернул, но едва прочел он первые слова, вся кровь хлынула ему в голову, и сердце его усиленно забилось. В заголовке письма стояло: Мессала Грату. С жадностью начал он пробегать строку за строкой. Письмо было длинно; оно доказывало, что писавший не утратил своего прежнего красноречия и блестящего остроумия, изобиловало шутками и насмешками - но для Бен-Гура все это было не важно. Он увидал с первых слов, что письмо это было о нем самом, о его семье, и его охватило сильнейшее волнение. Шейх не мог этого не заметить, так как все время не спускал с него глаз, пока он читал, и вдруг неожиданно сказал: - Сын Аррия, я уйду. Прочти это письмо на досуге, и когда ты успокоишься, пришли мне сказать. С этими словами он вышел, и Бен-Гур с безконечной благодарностью посмотрел ему вслед: действительно, ему страшно хотелось остаться одному и подумать на свободе о том, что он узнал. А узнал он многое. Мессала писал Грату, как встретился с ним, Бен-Гуром, и узнал его. Он упоминал о том, что сам он и прокуратор поделили между собою конфискованное имение Гуров и решили покончить со всеми членами их семьи для собственного спокойствия. "Вероятно ты помнишь, что ты сделал с матерью и сестрой нашего юного злодея" - писал Мессала, - "и полагаю, что если я спрошу тебя, живы они, или нет, ты не сочтешь это за праздное любопытство". Так, значит, Мессала не знает, живы они, или умерли - и может быть, они живы? - промелькнуло в голове у Бен-Гура. "Что до самого Бен-Гура, читал он дальше, - я был уверен, что он уже давно отправился к Океанидам, и потому преспокойно наслаждался жизнью, которую скрашивали богатства, предоставленные мне тобою из его имущества. И вот теперь он вдруг появился среди живых. "Я сам видел его на днях у Кастальского источника - и узнал. О, мой премудрый сановник! Сообрази, что нам делать, как бы покончить с этим живучим сыном Израиля, который может наделать нам не мало хлопот. Вспомни, что теперь он такой же римский гражданин, как и мы с тобой: ведь сын дуумвира Аррия находится под покровительством римских законов. Извещаю тебя, что он пробудет в Антиохии еще с месяц, ибо раньше месяца Максентий, в свите которого он состоит, не кончит своих сборов и не выступит в поход. А если ты спросишь, где он в эту самую минуту, могу сказать тебе с уверенностью, что его можно найти в старой "Роще Пальм", в шатре изменника шейха Ильдерима, который скоро попадется нам в лапы и, надеюсь, уже не уйдет. По всему вероятию, Максентий первым делом посадит его на корабль и отправит в Рим на расправу". Бен-Гур не стал читать далее и тотчас послал за шейхом: теперь ему самому хотелось как можно скорее прочитать Ильдериму подлый донос римлянина. Как ни радостно билось его сердце при мысли, что есть надежда отыскать мать и сестру, что они должны быть живы, так как сам предатель выражает сомнение в их смерти, - негодование закипело в его груди при чтении этого письма, живого доказательства преступности и измены его бывшего друга. Шейх не заставил себя долго ждать: он пришел сейчас же и выслушал первую часть письма со слов Бен-Гура в спокойном молчании, не обнаруживая ни удивления, ни особого любопытства. Когда Бен-Гур дошел до того места, где Мессала сообщал, что молодого еврея можно найти в старой "Роще Пальм", - шейх только молча кивнул головой, как будто он уже и так об этом давно знал. Но когда Бен-Гур произнес слова "в шатре изменника шейха Ильдерима", и перевел все, что следовало дальше, старый араб пришел в неописанную ярость и просто затрясся от бешенства. - Я - изменник! Меня отправят в Рим на расправу! Меня, предводителя воинственного племени, сильного шейха! - завопил он в неистовстве, вскакивая с дивана и сверкая своими огненными глазами. - Великий Бог! Долго ли это будет продолжаться? Я свободный человек; все мои десять тысяч арабов свободные люди - и нами смеют распоряжаться, как рабами? Нам умирать рабской смертью, нам жить рабской жизнью, зависеть от подлого Рима? О, будь я на двадцать, на десять лет моложе, я бы им показал! Я бы их... Шейх заскрежетал зубами, перевел дух и продолжал пронзительно выкрикивать: - Будь я так же молод и силен, так же искусен в военном деле, будь я так же нестерпимо оскорблен, как ты, юноша, - никакие силы небесные не могли бы удержать меня от мщения! Нечего нам скрываться друг перед другом, давай говорить прямо! О, сын Гура, сын Гура... При этом обращении, Бен-Гур остолбенел, и, не веря своим собственным ушам, с изумлением посмотрел на араба; но тот продолжал как ни в чем не бывало: - Говорю тебе, будь я на твоем месте, я не стал бы сидеть сложа руки! Я отомстил бы и за себя, и за других; не зная покою ни днем, ни ночью, стал бы я ходить по белу свету, возбуждая народы к восстанию, собирать вокруг себя всех, кто пожелает сражаться за свободу, будь они последние разбойники! Мало людей - согнал бы полчища диких зверей, и с ними пошел бы терзать притеснителей. Я бы сжег и истребил все, что связано с Римом, стер его с лица земли... Я бы молил добрых и злых духов послать мне на помощь бури и землетрясения, гром и молнию, наполнить воздух, воду и землю всем, отчего умирают люди, и переморил бы всех римлян, которые только дышат во вселенной... Долго еще говорил шейх в том же духе, потрясая воздух проклятиями, сверкая глазами, взвизгивая и вскрикивая, задыхаясь от ярости; но Бен-Гур почти ничего не слышал. В первый раз, по прошествии долгих, долгих лет, несчастный юноша услыхал свое родное, давно утраченное имя, и от кого же? - от араба, обитателя чуждой пустыни! Откуда он мог его узнать? Из письма? Нет; в письме рассказывалась история несчастий, постигших его самого и его семью, но ничто в нем не давало повода думать, что он именно тот юноша, избегший смерти на галерах, о котором упоминал писавший. Это до такой степени поразило его, что он ни о чем другом не мог думать, и в ответ на страстный поток гневных речей старого араба, сказал только одно: - О, шейх, как попало к тебе это письмо? - Мне привез его один из моих арабов, разъезжающих по большим дорогам. Люди считают их разбойниками; но они просто мои разведчики. Письмо отнято у гонца. - А почему ты знаешь мое имя? Кто тебе его сказал? - воскликнул Бен-Гур с возрастающим волнением. - Этого я тебе не скажу, по крайней мере теперь, решительно объявил шейх. - Я знаю, кто ты - и все тут. Не будем больше об этом говорить. Отдай мне письмо; оно мне нужно. Сейчас я опять еду в город и, когда я возвращусь, мы еще поговорим обо всем этом. А теперь, скажи мне, что ты думаешь обо всем, что я сейчас говорил? - Я думаю то же самое, что и ты, шейх Ильдерим, решительно сказал Бен-Гур. - За все последние годы моей жизни я думал только об одном - о мщении. Я изучал военное ремесло, я водился с гладиаторами, я учился драться и стал солдатом. Но для того, чтобы совершить то, для чего я живу, поднять племена и народы, воодушевить их моей ненавистью и направить, как я хочу, мне нужно быть полководцем. Я отправляюсь в поход с этою целью; и если Господь пощадит меня в боях и приведет дожить до того, к чему я иду - Рим найдет во мне непримиримого врага, возросшего в римской школе, сильного римским искусством! Ильдерим порывисто обнял молодого человека и пылко воскликнул: - Обещаю тебе, что когда придет час, все, что у меня есть, будет к твоим услугам - люди и кони, я сам и вся моя вольная пустыня! Клянусь тебе! Теперь же прощай. Ты скоро услышишь обо мне. И он поспешно ушел, оставив Бен-Гура размышлять на досуге обо всем случившемся. Долго ломал себе голову молодой еврей, соображая, от кого мог шейх узнать его имя. Конечно, не от Маллуха, который сам ничего не знает; еще меньше от Симонида, которому невыгодно разглашать эту тайну. Если он сам не хотел признать его за сына Гуров, с какой стати он будет рассказывать об этом шейху? С особенным нетерпением ждал Бен-Гур возвращения шейха, который действительно тотчас же уехал в Антиохию после их разговора; эти таинственные отлучки сильно интересовали молодого человека. Что нужно шейху в городе, что скажет он ему, когда вернется? День прошел медленно, не смотря на то, что Бен-Гур опять объезжал чудных коней, и что это занятие ему доставляло большое удовольствие. Вернувшись с поля, он узнал, что шейх все еще не возвращался. Наконец, часа за два до заката, послышался стук лошадиных копыт на антиохийской дороге. Бен-Гур поспешно вышел из шатра и увидел не шейха, а Маллуха, подъезжающего к нему. - Сын Аррия, сказал Маллух весело, - шейх Ильдерим приветствует тебя и просит немедленно сесть на коня и ехать со мной в город, Он тебя ждет. Бен-Гур не заставил себя просить, оседлал коня и через пять минут уже мчался по дороге в Антиохию рядом с Маллухом. XIII. Бен-Гур принимает важное решение. Сам не зная почему, Бен-Гур ничего не расспрашивал по дороге и ехал молча. Предчувствие говорило ему, что сейчас случится что-то очень важное; недаром прислал за ним шейх. Спрашивать нечего - все узнается само собою. Но в душе он был далеко не спокоен, и сильно билось его сердце, когда они выехали на берег реки, к знакомому селевкидскому мосту. Маллух поехал вперед вдоль по набережной, миновал мост и остановился на пристани, перед домом Симонида, - Мы приехали, - сказал он. Привратник взял коней, Маллух вошел в ворота, но Бен-Гур все еще не верил своим собственным глазам. - Разве Шейх здесь? - спросил он. - Сейчас я тебя к нему провожу. И не прошло и двух минут, как Бен-Гур снова очутился на пороге той самой комнаты, из которой он вышел несколько дней тому назад с таким отчаянием в душе. Как в тот раз, из-за драпировки послышался звучный голос: - Войди, во имя Бога! И Бен-Гур вошел; Маллух остался за пологом. Бронзовый канделябр, вышиною с человеческий рост, стоял посреди комнаты, освещая многочисленными лампочками, подвешенными к его ветвям, панели на стенах, ряд золотых шаров, образующих карниз у основания купола, затянутого фиолетовою слюдою. Бен-Гур узнал комнату, в которой впервые увидел Симонида. И сам Симонид был здесь, на своем неизменном кресле; около него по-прежнему стояла Эсфирь, по кроме них, тут же сидел шейх Ильдерим. Бен-Гур остановился в нерешимости. Зачем собрались здесь эти трое, что им нужно от него? Друзья они, или враги? Симонид разрешил его сомнения. - Сын Гура, - произнес он торжественно, - приветствую тебя в доме моем! Да будет над тобою благословение Господа Бога отцов наших! И, низко склонивши прекрасную свою седую голову, он смиренно сложил руки на груди. Сомневаться более было невозможно: приветствие старика относилось к сыну Гура, смиренный поклон - к господину. Симонид признавал наконец его права! - Благодарю тебя за привет, - сказал Бен-Гур, взволнованный до глубины души, - сам приветствую тебя, как сын может приветствовать отца. Симонид поднял голову и сказал Эсфири: - Подай господину кресло, дочь моя. Бен-Гур поспешно взял у нее низенькое кресло и придвинул его поближе к Симониду. - Позволь мне сесть около тебя, - сказал он. Симонид приветливо кивнул головой и обратился к дочери: - Подай мне документы, дитя мое! Эсфирь повиновалась; она подошла к стене, отодвинула одну из панелей и достала толстый свиток, который подала отцу. - Сын Гура, - сказал он громко, - прежде всего я хочу отдать тебе отчет во всех делах, вверенных моему управлению. Возьми этот свиток; здесь собраны у меня все документы, касающиеся твоего имущества и моего управления - списки и отчеты. Все они проверены и засвидетельствованы должным образом; внизу каждого документа стоит подпись свидетеля: Ильдерим шейх. Он знает все, он тебе друг. Шейх одобрительно кивнул головою и произнес с важностью: - Ты сказал правду. - Он уже доказал мне на деле свою дружбу, - проговорил Бен-Гур с благодарностью. - А между тем, я ничем этого не заслужил! Что касается до этих документов, почтенный Симонид, прошу тебя, позволь мне прочесть их в другое время. Если ты мне вкратце объяснишь их содержание, этого будет пока совершенно достаточно. - Хорошо, - согласился Симонид; - пусть будет по-твоему. Вот здесь, и он развернул сверток, - записаны все деньги, какие я мог утаить от римлян, благодаря нашему еврейскому обычаю пускать их в оборот под видом векселей. Римляне захватили все имущество твоего отца, но его капиталов взять не могли, так как они находились в обращении на всевозможных рынках - в Риме, Александрии, Дамаске, Карфагене и других городах. Я превратил эти векселя в наличные деньги, и таким образом в руках моих очутилось сто двадцать талантов еврейской монетой. Эти сто двадцать талантов я пустил в оборот, дело у меня пошло хорошо, и теперь я могу представить тебе самые точные документы, из которых увидишь, что основной капитал увеличился на пятьсот пятьдесят три таланта. Твое имущество заключается в кораблях, домах, складах, товарах, верблюдах, лошадях и деньгах, всего на сумму в шестьсот семьдесят три таланта (около тринадцати миллионов рублей). Они твои, о сын Гура! Ты один из самых богатых людей в мире, и нет ничего, что бы ты не мог сделать при таком богатстве. Последние слова Симонид произнес с торжествующим видом и с гордостью вручил своему молодому господину сверток документов, свидетельствующих о действительном существовании огромных богатств, сбереженных и нажитых его искусством. Он имел полное право гордиться. На Бен-Гура слова старика произвели ошеломляющее впечатление. Дивно ли, всего несколько дней тому назад, этот самый Симонид не хотел его признать, принял как чужого и равнодушно дозволил уйти из своего дома? А теперь он сразу признает все его права и добровольно отдает ему в руки огромные богатства, которым позавидовал бы любой царь! Это было и слишком неожиданно, и слишком хорошо. Присутствующие с нетерпением ожидали, что он ответит; Ильдерим смотрел на него с очень понятным любопытством, Эсфирь - с тревогой: она хорошо понимала, как много зависит от его ответа для ее отца, отдавшего все, что у него было. Бен-Гур долго не мог говорить; наконец он сказал прерывающимся голосом: - Почтенный Симонид, прости мое волнение. Еще недавно я ушел отсюда, полный скорби, отвергнутый, чужой. Теперь ты приветствуешь меня, ты зовешь меня дорогим именем, которого я не слыхал уже многие годы, и это имя в устах старого, испытанного друга моего отца особенно мне дорого. Мало того, ты предоставляешь мне несметные богатства, которых я не ждал и не искал - и все это падает на меня вдруг разом, точно с неба. Благодарю Всемогущего Бога: вижу, что он не оставил меня; и благодарю тебя, о верный старый друг! Твоя верность вознаграждает меня с избытком за измену и жестокость других. Принимаю из твоих рук богатства, нажитые тобою, и постараюсь сделать из них употребление, достойное сына отца моего! Ты говоришь, что нет ничего, что бы я не мог сделать при таком богатстве? Так слушай же, что я с ним сделаю! Слушай и ты, благородный шейх, и ты, прекрасная Эсфирь, достойная дочь своего отца! Призываю вас в свидетели, что я возвращаю Симониду эти богатства за одним только исключением и с одним условием. Глаза Эсфири наполнились слезами; Ильдерим тоже был взволнован; только один Симонид оставался совершенно спокойным. Бен-Гур продолжал: - Я оставлю себе сто двадцать талантов, принадлежавших моему отцу, а все остальные богатства, нажитые тобою, о Симонид, при помощи твоего искусства и труда, навеки закреплю за тобою и твоей семьею, с тем условием, что отныне ты будешь употреблять все свои усилия на то, чтобы искать вместе со мною мою мать и сестру! - Сын Гура, - проговорил Симонид, взволнованный в свою очередь, - я еще не кончил; выслушай меня до конца. Я был не прав, говоря что нет ничего, что бы ты не мог сделать. Ты не можешь сделать именно того, что ты хочешь, не можешь передать мне свои богатства, потому что я сам, со всем, что у меня есть, принадлежу тебе. Я еще не сказал тебе, что я - твой вековечный раб, и моя дочь - твоя рабыня. - Это ровно ничего не значит, - воскликнул Бен-Гур. - Я отпущу вас на волю: с этой минуты вы свободные люди, в чем да будет свидетелем друг наш, шейх! - Ты не можешь дать нам свободу, - твердо сказал старый Симонид. - Благодарю Бога за то, что он послал нам такого господина; рабство мое будет поистине легко, но все же оно будет вечно. Отец твой проколол мое ухо шилом на пороге дома своего, и по вашим законам - я раб твой навсегда, со всем моим потомством. Ты не в силах этого изменить! - Что же мне делать? - воскликнул Бен-Гур. - Научи меня, Симонид, как мне устроить, чтобы все оставалось по-прежнему, чтобы ты не страдал от моего возвращения. Обещаюсь любить и уважать тебя, как друга и отца, и слушать твоих советов; что ты скажешь, то я и сделаю! Распоряжайся мною, как будто я раб, а ты господин! Лицо Симонида просияло. - Благодарю тебя за эти слова, о сын дорогого господина моего! - сказал он с глубоким чувством. - Клянусь, что буду служить тебе так же усердно и преданно, как служил ему, в память его! Если же ты хочешь упрочить мое положение так, чтобы мне хорошо жилось, это очень легко... - Что я могу для тебя сделать? - горячо воскликнул Бен-Гур. - Дай мне настоящее право на то, что я взял на себя самовольно, оставь меня управлять твоими делами, и не разлучай меня с дочерью! - Для этого необходимы какие-нибудь документы? - Нет, достаточно одного твоего слова. Так было с отцом, пусть так будет и с сыном. Бен-Гур взял за руку Эсфирь, подвел ее к отцу и сказал просто: - Пусть будет по-твоему. Эсфирь нежно обвила рукою шею отца; он взглянул на нее с бесконечной любовью и снова обратился к Бен-Гуру. - Эсфирь скажет тебе, господин мой, что я узнал тебя с первого взгляда: ты так похож на своего отца! Ты ушел от меня в печали, я дозволил тебе уйти, но это не значило, чтобы я тебя оставил. Об этом можешь спросить у Маллуха. - Как у Маллуха? - воскликнул Бен-Гур. - Вспомни, что я прикован к этому креслу, о сын Гура - должны же у меня быть чужие руки, чтобы доставать то, чего я не достану, чужие ноги, чтобы идти, куда я сам не поспею. А иной раз я обращаюсь за помощью и к чужому великодушному сердцу. Такое сердце бьется в груди у нашего друга, шейха Ильдерима; недаром он прозван Великодушным. Он тоже может тебе засвидетельствовать, что я тебя не забывал и не думал отвергать твоих прав. - Так вот от кого ты узнал мое имя, добрый шейх! - воскликнул Бен-Гур. Шейх только кивнул головою, весело блестя глазами. Симонид продолжал: - Прости мне, господин мой, если я пожелал сначала испытать тебя, узнать, что ты за человек. Я сразу узнал, кто ты; но как мог я знать, что у тебя в душе, каков ты нравом и обычаем? Есть люди, которым богатство приносит только вред и становится орудием зла у них в руках; я хотел знать, таков ли ты, и приставил к тебе Маллуха. Не сердись на него за это! - Я и не сержусь, - возразил молодой чело-век, - напротив: я нахожу, что ты поступил очень мудро. - Мне приятно слышать. Значит, мы с тобою вполне понимаем друг друга, дорогой господин мой. - А теперь скажи мне, Симонид, что ты посоветуешь мне делать с моими богатствами? Квинт Аррий оставил мне большое состояние; я был очень богат и без того, а сегодня богатства мои возросли до необычайных размеров, благодаря тебе. Мне кажется, что это недаром. Не может быть, чтобы Всевышний дозволил человеку владеть столькими сокровищами на благо себе одному. - Я совершенно согласен с тобою, сын Гура. Когда я собрал деньги, принадлежавшие отцу твоему, и открыл торговлю, все мои предприятия удавались чудесным образом. Самум свирепствовал в пустыне: чужие караваны гибли, погребенные в песках, - но мои возвращались целы и невредимы со своею драгоценною ношей; на море гибли чужие корабли, - волны приносили на берег жалкие обломки, - но мои корабли благополучно приходили в гавань с богатыми грузами. Ни болезни, ни разбойники, ни стихии - ничто не губило моих людей и верблюдов. Всегда и во всем мне была удача. Я благодарил Бога и думал так же, как и ты: это не спроста! Недаром Господь накопляет богатства в руках служителя Своего! И я твердо верил, что мне суждено совершить нечто во славу Божию. Так оно и вышло. Слушай, как случилось, что я узнал об этом, господин мой! Бен-Гур приготовился слушать с удвоенным вниманием. - Много лет тому назад, - продолжал Симонид, - сидели мы однажды с покойной женой за стенами Иерусалима, близ дороги, отдыхая после долгой прогулки. И вдруг видим, что по дороге едут трое путников на огромных белых верблюдах. Таких верблюдов мы сроду не видывали в нашем святом городе. Поравнялись они с нами, остановились, и один из всадников обратился ко мне и спросил: Где родившийся Царь Иудейский? Я так удивился этому странному вопросу, что не знал, что ему ответить. А он еще прибавил: Ибо мы видели звезду Его на Востоке, и пришли поклониться Ему. Не дождавшись ответа, они поехали дальше; из любопытства мы пошли за ними и слышали, как они задавали тот же самый вопрос каждому встречному, даже страже, охранявшей северные ворота. Никто не мог им ответить; народ только дивился и шел за ними следом. Некоторые догадывались, что чужеземцы - провозвестники Мессии. Тогда про них довольно много говорили, но потом забыли. Забыл и я. А между тем... Видел ты Валтасара? - Как же, и слышал его рассказ о чудесном событии, - ответил Бен-Гур. - Поистине, чудесное событие! - подхватил Симонид. - Настоящее чудо! И вот, когда я услышал о нем от мудрого старца, меня так и осенила радостная мысль: вот оно решение занимавшего меня вопроса! Вот для чего благословил меня Господь несметными богатствами! Наступает время, когда появится среди нас обетованный наш Царь, Царь Иудейский, ниспосланный свыше освободить народ израильский и сокрушить римскую державу. Он родился в темной доле, Он приидет в бедности, в одиночестве, Ему необходимы сокровища и сподвижники. О господин мой, понимаешь ли ты теперь, зачем Всевышний даровал тебе силу и крепость, неисчисленные богатства и бодрость духа? Ты искусен и военном деле; ты молод и отважен; перед тобою славный путь, о сподвижник грядущего Царя! Ты поможешь Ему сокрушить Рим и на его развалинах воздвигнуть царство Иудейское! - Царство Иудейское! - повторил Бен-Гур. - Хорошо, если бы так! А вот Валтасар уверяет, что не будет такого царства, что грядущий Царь будет царствовать не над людьми, а над душами! Симонид усмехнулся. - Валтасар - мудрый человек, - сказал он, - и великий праведник; когда он говорит, что он видел и слышал, я верю ему безусловно. А что касается до его толкований - это другое дело. Он не знает наших священных книг, не знает, что написано нашими пророками. Я верю больше пророкам, чем ему. Думаю, что и ты им веришь, господин мой, как верил твой отец, и раньше его - твои предки. А пророки наши предсказали несчетное число раз, что грядущий Царь воздвигнет для нас такое же земное царство, как было царство Давида. Вспомни хоть пророчество Исаии: Народы, бродившие во тьме, узрели свет... ибо родился Младенец... Он возьмет власть на свои рамена и воссядет на престол Давида и водворит в своем царстве порядок и правосудие, и будет править им до конца веков. А у Иеремии прямо сказано: Близится время, сказал Господь, когда я дам вам царя из праведного рода Давидова, и царь этот восстановит справедливость и благополучие на земле. При нем Иудея будет спасена и дни Израиля потекут мирно. Или ты этому не веришь, господин мой? - Верю, верю! - воскликнул Бен-Гур. - Пророк Михей предсказал, что Царю надлежит родиться в Вифлееме. "И ты, Вифлеем, земля Иудина, ничем не меньше воеводств Иудиных; ибо из тебя произойдет вождь, который упасет народ Мой, Израиля". Значит, Младенец, виденный Валтасаром в Вифлееме, был воистину родившийся Царь Иудейский; Он родился в бедности и придет в бедности. Не правда ли, ты поможешь Ему, поделишься с Ним своими богатствами? - Я отдам Ему все, что у меня есть, всю мою жизнь и все мои силы! - горячо воскликнул Бен-Гур. - Но отчего ты думаешь, что Он придет в бедности? - А ты забыл, что написано у Захарии: Радуйся, дщерь Сионова: се Царь твой грядет смиренный, сидя на ослице и на молодом осле. Лицо Бен-Гура омрачилось. - Как сокрушит Он Рим, если придет в таком смирении? Римские легионы - страшная сила! - промолвил он уныло. - У нас будут свои легионы, - убежденно сказал Симонид. - Поверь, господин мой, что миллионы людей откликнутся на твой призыв! - Миллионы! - недоверчиво повторил Бен-Гур. - Да, миллионы! Ты не знаешь, как силен народ израильский. Недаром Господь обещал Иакову, что род его размножится и населит землю. Как ни притесняли, как ни угнетали народ Божий, повсюду он умножался без числа, как песок морской. Попробуй отправиться в Иерусалим на праздник Пасхи, и ты увидишь, какие несметные толпы стекаются на это время во Святой Град со всех концов земли. Где только нет наших соплеменников? Только кликнуть клич: "Воротись в свои шатры, Израиль!" и увидишь, как соберутся около тебя безчисленные легионы из Персии и Египта, из дальней Африки, с Востока - всюду томится Израиль вдали от земли отцов своих, рассеянный по всему свету. Собирай вкруг себя воинство грядущего Царя, готовь Ему силу, чтобы Он мог отвоевать свое царство и разразить врагов Израиля! Бен-Гур задумался. Он понимал, что дело шло о том, чтобы посвятить всю свою жизнь и богатства на служение тому таинственному Существу, на Которого и Симонид, и Валтасар возлагали столько надежд. - Положим, что ты вполне прав, Симонид, - сказал он наконец. - Положим, что грядущий Царь будет действительно нашим земным владыкой, царем иудейским, и воздвигнет второе царство Соломоново, а я буду служить Ему, посвящу Ему всю мою жизнь, отдам все мое достояние. Но как же это исполнить, когда начать действовать? Дожидаться, когда Царь придет, когда Он пришлет за мною, или действовать теперь? Как ты скажешь? - Господин мой, нам не остается никакого выбора. Ты читал, что пишет Мессала прокуратору Грату - стало быть, сам знаешь, что медлить невозможно. Тебе известно, каким влиянием он пользуются, сколько у них сильных друзей в Риме. Если ты будешь сидеть, сложа руки, ты погибнешь. На их милосердие рассчитывать нечего - я знаю это по опыту! Весь вопрос в том, насколько ты будешь тверд в своем решении. Посвятить свою жизнь такому делу, как освобождение израильского народа - это значит отречься от самого себя. А я помню, как сладка бывает жизнь в молодости! - Что не помешало тебе пожертвовать собою! - заметил Бен-Гур. - Меня поддерживала любовь, сын Гура. - Неужели одна любовь так всесильна в жизни человека? А честолюбие? - Оно запрещено сыну израильскому. - А месть? - глухо сказал Бен-Гур. - Месть! - повторил Симонид с загоревшимися глазами и весь задрожал от внутреннего волнения. - Месть - священное право всякого еврея; закон дозволяет мстить! - Еще бы! Кто не помнит зла? Это и зверь чувствует! - воскликнул шейх. - Я давно уже живу надеждой на мщение, - сказал Бен-Гур: - она поддерживала меня до сих пор, она воодушевит и в будущем. Я готов, Симонид. Что надо делать? - Дела будет много. Израильский народ - великая сила, но она еще дремлет. Нет у нас ни воинов, ни полководцев, есть только мирные люди, не искушенные в борьбе. Римляне держали нас в порабощении, потушили весь наш воинственный пыл. Но придет время, и пастухи возьмутся за оружие, мирные овцы превратятся в свирепых львов. Восстанет народ, и ему понадобятся вожди. Таким вождем будешь ты, господин мой! Отправляйся в Иерусалим, а оттуда в пустыню; собирай войско, призывай к оружию сынов израильских, учи их, как сражаться, строй полки и скрывай в сердце пустыни. Начни с Переи, потом иди в Галилею. Шейх будет охранять тебя, стеречь все пути и дороги, я буду снабжать тебя всем необходимым, управлять твоими делами и умножать твои богатства. До поры до времени никто не услышит об этом; а когда придет Царь, Он найдет готовое воинство и пойдет на врага, и ты будешь его правою рукою. Я уже говорил об этом с шейхом; он на все согласен. Остается узнать, что ты скажешь. - Если я решусь на то, что ты мне предлагаешь, - отвечал молодой человек, - я должен буду навеки отказаться от счастья и спокойствия и обречь себя на добровольное изгнание: в Риме я буду считаться преступником, и всюду, куда я ни пойду, за мной последует его всесильная опала, погонятся его сыщики! Мне придется есть хлеб свой и искать приюта только в оставленных гробницах и пещерах неприступных гор!.. Но ты сам говоришь, что мне не остается другого выбора. Если я останусь здесь, меня постигнет бедствие, быть может, унизительная смерть... Я решился. Я последую в пустыню за шейхом Ильдеримом и сейчас же приступлю к делу. Будем надеяться, что настанут лучшие времена, что мы доживем до желанного освобождения! - Да поможет нам Господь! - воскликнул Симонид. - Еще несколько слов, друзья, - продолжал Бен-Гур. - Я уверен, что Мессала не станет действовать прежде, чем дождется ответа от прокуратора, что случится не ранее, как через неделю. А потому, я думаю, что мне можно свободно оставаться в Антиохии, пока не кончатся празднества. Я особенно дорожу этим случаем и ни за что в мире не откажусь от состязания в цирке. Разумеется, Ильдерим был очень рад такому намерению своего молодого друга; даже Симонид ничего не имел против. - Хорошо, сказал он, - оставайся пока в Антиохии, господин мой. Я воспользуюсь этим временем, чтобы окончательно устроить твои дела. Помнится, ты говорил нам, что Аррий оставил тебе большое наследство. В чем оно заключается? - Он оставил мне виллу около Мисенума и несколько домов в Риме. - Советую тебе продать все это и поместить в надежные руки вырученные деньги. Следует сделать это заблаговременно, чтобы римские власти ничем не могли поживиться из твоего имущества. Мы пошлем в Рим искусного агента, который уладит дело. - Хорошо, - согласился Бен-Гур. - Завтра я выдам тебе необходимые документы и доверенность на продажу. А теперь я возвращусь в "Рощу Пальм": гнедые кони верно рады будут меня видеть! Шейх остался ночевать у Симонида, а Бен-Гур тотчас же выехал вместе с Маллухом по дороге в "Рощу". На душе у него было легко, хотя он только что принял решение, обрекавшее его на тяжелую, скитальческую жизнь. Договор был заключен на словах, без всяких письменных обязательств; но все трое, заключившие его, верили друг другу и верили в будущее. А потому молодой человек был спокоен. ХIV. Заклад. Накануне торжественного дня, назначенного для игр в цирке, шейх Ильдерим переселился в Антиохию. Целый караван сопровождал его при въезде в город, и многие смеялись на его пути, находя чрезвычайно забавным, что шейх перекочевывает в Антиохию точно в свою родную пустыню. Но умный старый араб нисколько не возмущался этими насмешками; он прекрасно знал, что пока над человеком смеются, он в безопасности. Но в то же время он не забывал, что это ненадолго, и что от Мессалы можно ожидать всего худшего, особенно если Бен-Гур одержит над ним победу. А потому он только ухмылялся в свою бороду, красуясь на коне впереди своего отряда; пускай смеются люди! Зато в "Роще Пальм" не осталось ни одной ценной нитки; все имущество собрано, уложено, навьючено на верблюдов, и кара-ван тянется по улицам в родную пустыню. Завтра он будет далеко - догоняй кто может! В Антиохии останется только драгоценная четверня и все, что необходимо для ее торжества. Бен-Гур ехал рядом с шейхом и был в самом лучшем расположении духа, так же, как и сам шейх; оба они заранее предвкушали свою завтрашнюю победу. На пути к цирку, куда надо было отвести лошадей и колесницу в особую конюшню, к ним присоединился Маллух. Он весело приветствовал их обоих и подал шейху исписанный листок папируса. - Это программа празднеств, добрый шейх, она только что вышла! Твои лошади тоже стоят в списке. Шейх занялся рассматриванием программы, а Маллух обратился к Бен-Гуру. - Твои поручения исполнены, сын Аррия, - сказал он. - Все необходимые формальности я исполнил, и теперь ничто не помешает тебе принять участие в состязании и встретиться с Мессалой. Твой цвет - белый; Мессала выбрал красный с золотом. И могу тебя уверить, что во всей Антиохии уже продаются на улицах белые ленты. Я не сомневаюсь, что в галереях цирка будет столько же белых, сколько красных. - В галереях - да, очень может быть, - возразил Бен-Гур. - Но я сомневаюсь, чтобы мои цвета попали в консульскую ложу, над Торжественными Воротами. - Ну, разумеется, здесь будет преобладать красный с золотом! - согласился Маллух. - Еще бы! Ведь все городские власти, все сановники и аристократы за Мессалу и ставят огромные заклады. - А хорошо бы так устроить, чтобы они держали не только за него, но именно против меня. - В таком случае, это сосредоточить все внимание на нас двух. - Этого-то мне и нужно, Маллух. Нельзя ли это сделать? - Отчего же, даже очень можно. Стоит только предложить несколько крупных закладов - и дело сделано. - Не жалей денег, Маллух. Чем больше, тем лучше. Побывай у Симонида и скажи, что я очень этого желаю. Пусть даст тебе полномочие на пять, десять, двадцать талантов, даже на пятьдесят, если сам Мессала пожелает принять заклад. - Будет исполнено. Ты поручил мне еще смерить колесницу Мессалы; сам я не мог сделать, но один надежный человек сделал это вместо меня и принес известие, что ось ее на целую ладонь выше от земли, чем ось твоей колесницы. - В самом деле! - весело воскликнул Бен-Гур. - Тем лучше, Маллух, тем лучше. Вот ты увидишь, что будет! - Это что такое? - закричал вдруг шейх. - Клянусь славой Господней - я глазам не верю! Смотри сам... И он протянул листок Бен-Гуру. Молодой человек поспешно пробежал длинный ряд увеселений, о которых афиша извещала публику, и наконец дошел до того места, которое относилось к предстоящим скачкам. Тут значилось, что любителей конских ристалищ ожидало небывалое зрелище, какого еще не видано в Антиохии, ибо город дает празднество в честь консула, и состязание обставлено с особенной роскошью и великолепием. Победитель получит лавровый венок и сто тысяч сестерций. На состязание допускаются только колесницы, запряженные четверней, и таковых записано шесть: 1. Четверня Лизиппа, коринфянина; пара серых, одна гнедая и одна вороная. Выступила в минувшем году в Александрии - и затем в Коринфе, где взяла приз. Возничий Лизипп. Цвет желтый. 2. Четверня Мессалы из Рима; пара белых, пара вороных. Первый приз на прошлогодних скачках в цирке Максима. Возничий Мессала. Цвет красный с золотом. 3. Четверня Клеанта, афинянина; тройка серых, одна гнедая. Приз на прошлогодних олимпийских играх. Возничий Клеант. Цвет зеленый. 4. Четверня Дикея, византийца; пара Вороных, одна серая, одна гнедая. Приз в нынешнем году в Византии. Возничий Дикий. Цвет черный. 5. Четверня Адмета, сидонийца; вся серая. Трижды выступала в Кесарее и трижды одержала победу. Возничий Адмет. Цвет голубой. 6. Четверня Ильдерима, шейха из пустыни. Вся гнедая; выступает в первый раз. Возничий Бен-Гур, еврей. Цвет белый. Бен-Гур понял причину изумления шейха. Отчего здесь стояло не Аррий, а Бен-Гур, еврей? Они переглянулись с шейхом и поняли друг друга: то была рука Мессалы. Было о чем призадуматься... Сын дуумвира Аррия состоял под покровительством римских законов; но еврей Бен-Гур, осужденный в ссылку, обреченный на медленную смерть, не имел никаких прав, и называя его этим, настоящим его именем, Мессала сразу ставил его в положение преследуемого человека. Впрочем, пока не пройдут завтрашние игры, Мессала, конечно, ничего не предпримет, и на этом успокоился Бен-Гур, решившись не думать пока ни о чем ином, кроме того, что занимало теперь всю Антиохию: о завтрашнем празднестве. Много толков о нем было и во дворце, где, по обыкновению, собралось общество знатной римской молодежи. Разумеется, на всех присутствующих красовались банты из красных с золотом лент, и все они не сомневались в успехе своего блестящего любимца и героя, Мессалы. Он сидел тут же, лениво развалившись на диване, окруженный своими приятелями. Конечно, разговор шел все о том же. - Ты не можешь себе представить, сколько народа сегодня на улицах! - говорил ему только что вошедший Друз. - Клянусь Бахусом, настоящая давка! - Это отчего? - лениво процедил Мессала. - Все стремятся в цирк. Чернь спешит занять места накануне. - Идиоты! Верно никогда не видывали ничего хорошего! Ну, а что нового, мой Друз? Не слыхал ли чего? - Ровно ничего. - А процессия белых?.. - напомнил Цецилий, сопровождавший его на прогулке. - Ах, да, белые... Друз рассмеялся... - Не стоит об этом и упоминать: все какие-то дикари из пустыни, да жиды. Всякий сброд... - Однако ты с ними разговаривал, - возразил неугомонный Цецилий. - Представь, мой Мессала, наш благородный Друз предложил им пари за тебя и поставил целый... цехин! Общество разразилось громким хохотом. Друз несколько смутился; но на его счастье внимание насмешливой молодежи было отвлечено новым лицом, появившимся в зале. То был тот самый еврей-патриарх, с которым Бен-Гур разговорился на палубе галеры, доставившей его в Антиохию. Он вошел величавой, неторопливой поступью; на нем была белая, как снег, одежда и белый тюрбан. - Белый! Белый! - закричали со всех сторон, и все общество с любопытством столпилось вокруг него. Он спокойно приблизился к столу, стоявшему посреди залы, придвинул себе кресло, сел и, расправив складки своей широкой белой одежды, погладил седую бороду, причем на его руке сверкнул драгоценный алмазный перстень, и сказал спокойно: - Привет вам, благородные римляне! - Это кто такой? - спросил Друз. - Неужели ты его не знаешь? - отвечал Мессала. - Поставщик нашей армии, по имени Санбаллат. Страшно богат, собака; и хоть и жид, а всегда живет в Риме. Плут первой степени. Хорошо бы из него что-нибудь вытянуть. Попробуем! И блестящий юноша присоединился к толпе, собравшейся вокруг еврея. - Я случайно узнал, - говорил тот, не обращаясь ни к кому в особенности, но ко всем вместе, - что здесь, во дворце, очень недовольны тем, что мало охотников принимать пари, предложенное за Мессалу. Как видите, мой цвет белый; я готов принять сколько угодно пари и пришел только за этим. Кому угодно держать со мной пари? Но только поскорее - мне нужно к консулу; он меня ждет. - Каково нахальство! - заметил Мессала. - Ай да жид! - Ну, что же? Или вам денег жалко? - невозмутимо сказал еврей. - Два против одного! - Три! - Четыре! - раздалось в толпе. - Как? Только-то? - насмешливо промолвил Санбаллат. - Держите за римлянина, благородного римлянина - и даете всего четыре против одного, который я ставлю за собаку-жида? Неужели римлянин всего вчетверо дороже жида? Давайте хоть пять! - Идет! Пять! - закричали в толпе. - Дайте уж ему шесть! - крикнул Мессала. - Шесть против одного куда ни шло! - Что значит потомок цезарей! - льстиво сказал Санбаллат. - Вот она - царственная-то кровь! И, усмехнувшись себе в бороду, он вынул из-за пазухи дощечки и приготовился писать. - Шесть против одного - это справедливо, громко сказал Мессала. - Риилянин, конечно, стоит полдюжины жидов. Ну, а как велика твоя ставка, жид? Говори скорее, ведь консул тебя ждет! - Моя ставка? - повторил Санбаллат, поглаживая свою бороду и спокойно глядя на Мессалу. - Изволь! Я ставлю двадцать талантов. Если ты будешь победителем, обязуюсь уплатить тебе двадцать талантов. Если победит Бен-Гур, ты платишь мне сто двадцать. Все остолбенели. Мессала был ошеломлен не меньше других. В голове его, как молния, промелькнуло сознание, что если он откажется от пари, все его первенство в этом кругу навсегда погибло. Но принять такие условия он тоже не мог: у него не было даже и четверти требуемой суммы. Он побледнел. Вдруг его озарила блестящая мысль. - Ах ты, хвастун! - воскликнул он гневно. - Откуда у тебя столько денег? Показывай свои двадцать талантов; еще есть ли они у тебя! Санбаллат усмехнулся. - Посмотри сам, - сказал он, протягивая молодому римлянину листок папируса. Мессала взял листок и прочел вслух: Антиохия, Таммуз, 16-го дня. Предъявитель сего, Санбаллат из Рима, имеет получить с меня пятьдесят талантов цезарского чекана. Симонид. - Пятьдесят талантов. Пятьдесят талантов! - зашумели кругом. - Клянусь Геркулесом, бумага фальшивая! - объявил Друз. - Молчите! - крикнул Мессала. - Я принимаю пари. Сказано, шесть против одного - так и будет. Мы только изменим ставку. - Сколько угодно, - невозмутимо отвечал Санбал-лад. - Если мои условия тебя стесняют - назначай сам. - Идет. Пиши пять вместо двадцати. - А у тебя наберется тридцать-то талантов? - Могу показать тебе хоть сейчас мои расписки. Пиши! - высокомерно сказал Мессала. Санбаллат быстро написал условие на двух дощечках, оба они - Мессала и еврей подписались и обменялись дощечками: каждый получил условие за подписью своего противника. Затем еврей встал и, обращаясь ко всем присутствующим, сказал вызывающим тоном: - Ну-ка, благородные римляне, еще пари! Держу пари на пять талантов против пяти, что Бен-Гур победит! Кому угодно? Все молчали. - Как! Неужели завтра будут говорить в цирке, что собака-жид выложил пять талантов за своего соплеменника, и что в целом обществе римских патрициев не нашлось ни одного, кто бы рискнул принять вызов? - Чтоб тебе провалиться, жид! - закричал Друз, задетый за живое хитрыми словами. - Клянусь Бахусом, я принимаю твое условие! Пиши сию минуту, подписывайся и оставь условие на столе; я, Друз, порукой, что оно будет подписано с нашей стороны. Пиши и убирайся! - Хорошо, сказал Санбаллат. - Вот оно, оставляю его тебе, Друз. Когда оно будет подписано, пришли его мне перед началом бегов. Я буду в консульской ложе, над Торжественными Воротами. И с этими словами он преспокойно вышел из залы, сопровождаемый всякими насмешками. В тот же день слухи об этих чудовищных пари облетели весь город. Бен-Гур узнал об этом событии в конюшне, где он расположился на ночлег около драгоценных коней, от которых зависела его победа. Он узнал, что Мессала держит колоссальное пари, и узнал также, что все состояние римлянина поставлено на карту. Если победа достанется ему, он не только унизит и посрамит своего смертельного врага, но, вдобавок, и заставит его отдать ему почти все отнятое у него достояние. Эта мысль была необыкновенно приятна, и давно уже Бен-Гур не спал так сладко, как в эту ночь... XV. Ристалище. Антиохийский цирк стоял на южном берегу реки и был построен по образцу всех зданий такого рода. Так как зрелища в цирках были в те времена даровые, и занимали места все, кто хотел, - цирки строились огромные, чтобы там могло поместиться как можно больше народу. В Антиохийском цирке помещалось двести тысяч человек. То было великолепное здание, продолговатой формы, без крыши; оба боковые фасада, вытянутые чуть не на целую версту, представляли из себя места для зрителей, расположенные в несколько ярусов амфитеатром; последний ряд был обнесен балюстрадой и находился на высоте человеческого роста над уровнем арены. Главный фасад, к которому примыкали боковые, отличался более сложной архитектурой. Прежде всего его прорезывала по самой середине величественная арка так называемых Торжественных Ворот; по бокам этих ворот находились конюшни для лошадей, участвующих в ристалище; за конюшнями, направо и налево, воздымались две стройные башни, от башен и до самого угла виднелись огромные входные двери. Над аркой Торжественных Ворот была устроена разукрашенная трибуна, предназначенная для консула и его свиты. За нею и по бокам ее расположены были амфитеатром места для избранной публики. Всю эту часть цирка защищал от солнца пурпуровый навес, протянутый между башнями. Беднейшая, самая скромная часть зрителей занимала места на противоположном конце цирка, там, где боковые его длинные фасады соединялись между собою полукругом, примыкая к большим воротам, носившим название Триумфальных, так как в эти ворота обыкновенно выходили из цирка увенчанные победители. Самая арена была усыпана мелким белым песком и разделена посредине продольной невысокой каменной стеной, простиравшейся ровно на одну Олимпийскую стадию, т.е. на пол версты. На некотором расстоянии от стены, перпендикулярно к ней, и на том и на другом конце, стояли мраморные пьедесталы, поддерживавшее по три конических обелиска из серого камня. Один из этих пьедесталов находился против самой консульской трибуны, отчего она и считалась лучшею во всем цирке: здесь начинались и кончались скачки. Если сидеть в консульской трибуне, то лошади начинали свое состязание вправо от пьедестала с обелисками, которым обозначалась точка отправления, и скакали вдоль по арене так, что разделяющая арену стенка оставалась у них все время влево, огибали арку у второго пьедестала и возвращались к первому с левой стороны, откуда начинали уже второй круг, и так далее, до тех пор, пока не было пройдено все назначенное число кругов. Народ стал собираться в цирк еще накануне, так что вечером вся обширная площадь, окружавшая здание, была похожа на лагерь много-численного войска. В полночь ворота распахнулись настежь, и чернь хлынула туда толпою, спеша занять предоставленные ей места. Привилегированная часть зрителей могла быть спокойна за свои трибуны, охраняемые от вторжения народа, и являлась перед самыми играми. Но даже и эти счастливцы начали собираться в цирк с раннего утра, и вскоре непрерывная вереница богатых носилок, окруженных разодетыми слугами, потянулась из города по направлению к цирку. К тому времени, как прибыл консул со своей блестящей свитой, сопровождаемый легионерами в полном вооружении, весь цирк уже наполнился сверху до низу: десятки тысяч народа всевозможных национальностей, званий и состояний, в праздничных одеждах, ожидали с нетерпением любимого зрелища. Но вот консул и свита заняли свои места. Внезапно умолк говор, смех, восклицания, сливающиеся в один нестройный гул, многотысячной толпы, и среди наступившей тишины раздались звуки музыки и голоса многочисленной процессии, выходившей на арену из-под арки Торжественных Ворот. Представители городской власти, распорядитель игр, граждане, устроители празднества важно выступали впереди в роскошных одеждах и в венках на голове; за ними несли и везли богов на разукрашенных платформах и колесницах. Наконец появилась самая интересная часть процессии: борцы, гладиаторы, возничие с колесницами - все, участвующее в играх и ристалище, как действующие лица. На пути процессии, обходящей всю арену, зрители восторженно приветствуют проходящих; но заметно, что у толпы есть свои любимцы среди атлетов и гладиаторов: некоторых встречают особенно шумно и радостно. Толпа волнуется, беснуется, усыпает арену цветами и наполняет воздух кликами. При появлении колесниц восторг доходить до крайних пределов. Красота коней, богатство упряжи и колесниц, вид стройных юношей возничих, одетых в короткие тупики избранных ими цветов, весело отвечающих на приветствия толпы, приводит зрителей в самое восторженное состояние. Из возничих один только Бен-Гур не взял с собою конюшего и ехал с непокрытою головою; все остальные были в шлемах, и каждому сопутствовал конюх верхом. По мере того, как они проезжают, зрители встают на своих местах, наклоняются вперед, чтобы их лучше рассмотреть, и на арену, на головы молодых людей, на лошадей и колесницы летит целый дождь цветов. И чем больше всматриваешься в толпу, тем заметнее, что среди возничих есть у нее так же свои избранники, как и между гладиаторами. Куда ни оглянись, всюду виднелись разноцветные банты и развевающиеся ленты, цвет которых указывал на симпатии носившего: ни один из зрителей не забыл украсить себя лентой какого-нибудь цвета, и всего больше замечалось красных с золотом и белых лент. В галереях, предназначенных для простого народа, где было всего больше евреев, арабов и сирийцев, преобладали белые ленты - цвет Бен-Гура; пурпур и золото, избранные Мессалой, красовались в консульской трибуне и смежных с нею балконах, занятых римской и антиохийской аристократией. Ничего не было удивительного в том, что византиец и сидониец почти не видали в толпе своих черных и голубых лент: соплеменников их было очень мало в цирке. А греков хоть и довольно, но они разделили свои симпатии между коринфянином и афинянином; и потому цвета каждого из них - зеленый и желтый, виднелись кое-где в равном количестве. Желание Бен-Гура исполнилось: общее внимание было сосредоточено главным образом на нем и на Мессале; у них было наиболее сторонников, чему не мало способствовали слухи о колоссальных пари, предложенных Санбаллатом. Осыпанная цветами, упоенная приветствиями и кликами процессия скрылась в Торжественные Ворота, и празднество началось. Распорядитель оставил ристалище под конец, как самую интересную часть зрелищ, и потому черед его наступил далеко после полудня. К этому времени собрались в цирк те зрители, которые интересовались только ристалищем. В числе их был престарелый египетский мудрец, шейх Ильдерим и Симонид с дочерью. Когда четверо слуг внесли кресло купца на галерею, недалеко от консульской трибуны, в толпе произошло движение, и имя Симонида пронеслось по рядам зрителей: в Антиохии все его знали, всем была хорошо известна романическая история его жизни и перенесенные им страдания и нажитые им несметные богатства; и потому появление его привлекло всеобщее внимание и возбудило любопытство. Впрочем, ненадолго. Едва успели новоприбывшие занять свои места в нижнем ярусе, у самой балюстрады, как несколько рабочих выбежали на арену и натянули канат, прикрепляя его к перилам. Канат перегородил арену как раз за пьедесталом, которым обозначалось начало бега. В то же время шесть прислужников встали у запертых ворот конюшен; по цвету их одежды сейчас было видно, где стоят какие лошади: служитель в белом остановился у вторых ворот налево, и по этому признаку друзья Бен-Гура догадались, что арабская четверня здесь. Наконец несколько человек принесли семь больших деревянных шаров и семь таких же дельфинов, взлезли на низкую стену, разделяющую середину арены, и уставили на одном ее конце шары, на другом - дельфинов: это делалось для счета кругов, пройденных конями, так как всех их было семь, и после каждого круга снималось со стены по одному шару и по одному дельфину, чтобы всякий сразу мог видеть, сколько еще осталось и сколько пройдено. Теперь все было готово; на арену вышел трубач в богатой одежде, дожидаясь знака от распорядителя игр, чтобы протрубить сигнал. Толпа замерла в ожидании; тысячи взволнованных лиц обратились в ту сторону, откуда должны были выехать колесницы. Наконец раздались громкие звуки трубы. По данному знаку прислужники распахнули ворота всех шести конюшен, и на арену выехали пять конюших на великолепных лошадях, на которых, впрочем, никто не обратил внимания. Зрители не спускали глаз с открытых ворот, откуда слышалось нетерпеливое ржание, стук копыт и голоса возничих. Канат, преграждавший арену, на минуту опустился, чтобы пропустить всадников; едва успели его снова поднять, распорядители замахали руками и закричали с галереи во все горло: - "Вперед! Вперед!" В одну минуту все шесть колесниц вылетели как вихрь из конюшен, и толпа огласила цирк радостными криками, дождавшись, наконец, желанного зрелища. Лошади бешено мчались прямо на канат. Если они на него наткнутся, катастрофа неизбежна; если же сдержать их, чтобы можно было бы остановить вовремя, - скачку уже придется начинать не с разбега, и таким образом первый шаг испорчен, это знали и зрители, и возничие. И, не смотря на это, ни один из последних не думал умерять бег своей четверни; каждый заботился только о том, чтобы не отстать от других и по возможности занять во время бега ближайшее место к стене, как самое выгодное. Все шесть колесниц единовременно приближались к канату; вот они уже совсем близко - трубач громко затрубил в галерее, канат упал, и пора было: одна из пристяжных Мессалы уже дотронулась до него копытом. Римлянин взмахнул бичом, отпустил вожжи, нагнулся вперед и с громким торжествующим возгласом промчался наперерез остальным и занял место у самой стены. - Юпитер за нас! Юпитер за нас! - завопили римляне на галереях и в трибунах вне себя от восторга. Но Мессала этим не ограничился. Поворачивая колесницу, он ударил наконечником своей оси правую коренную афинянина; удар пришелся ей прямо в ногу, она шарахнулась на вторую коренную, обе они забились, спутались я начали беситься. Зрители замерли от ужаса; только в консульской трибуне не умолкали крики римской молодежи, радующейся тому, что Мессала мчался впереди всех. За ним крайний слева был византиец; направо мчался только один коринфянин, и когда, наконец, афинянину удалось справиться со своими обезумевшими конями, он пустил их именно в эту сторону, надеясь опередить коринфянина, но при этом так близко промчался мимо византийца, чти колесом его колесницы вышибло дно и передок у его собственной. Раздался страшный треск, раздирающий крик, и злополучный Клеант упал под ноги своей четверни. Эсфирь в ужасе закрыла лицо руками, чтобы не видеть, что будет дальше. А между тем, пока служители уносили безчувственного афинянина, подбирали обломки колесницы, уводили лошадей, а византиец и сидонец осторожно объезжали место катастрофы, Бен-Гур, с самого начала спокойно пустивший свою четверню сзади, вдруг разогнал коней, опередил всех и помчался рядом с Мессалой. Весь цирк дрогнул от рукоплесканий при виде его ловкого маневра; но он ничего не слышал. Все его внимание, все силы его души были устремлены на состязание, на цель его - унижение ненавистного врага. Поравнявшись с ним, молодой еврей взглянул на своего противника, и один взгляд на этого высокомерного патриция, с его прекрасными, надменными чертами, дерзким самоуверенным взглядом и небрежной манерой оживил всю его ненависть и злобу. Они быстро взглянули друг на друга, и Бен-Гуру показалось, что в глазах его бывшего друга промелькнула вся его душа, исполненная непреклонной жестокости и отчаянной безумной отваги. Они приближались рядом ко второму пьедесталу, поставленному на противоположном конце цирка. Этот пьедестал имел форму полукруга, и требовалось немалого искусства от состязающихся, чтобы его обогнуть, описав полукруг на всем скаку целой четверни разгоряченных коней. Когда Мессала и Бен-Гур приблизились в этому опасному повороту, весь цирк замер, и тишина настала такая, что ясно слышны были и грохот колесниц, и топот мчащихся коней. Вдруг Мессала взмахнул бичом и на самом повороте изо всей силы хлестнул арабских коней своего противника, от роду не знавших, что такое бич. Толпа разразилась громкими криками негодования; благородные животные взвились под ударом и дернули с такой силой, что будь на месте Бен-Гура другой возничий, он наверно не смог бы их удержать и не устоял бы на месте. Но не даром его мощные руки столько лет управляли тяжелым веслом, недаром целая галера повиновалась их движению. Он твердо удержался на месте, ослабив поводья, и, нагнувшись вперед, ласковым голосом успокоил испуганных коней. Они благополучно обогнули опасный поворот и, к концу первого круга, снова заняли свое место рядом с четверней Мессалы. К этому времени во всем цирке не было ни одного человека, который не стоял бы всей душой за Бен-Гура, кроме римлян. Сам Мессала почувствовал, что выходка его не поправилась и что ему не следует больше трогать своего противника. Они начали второй круг, продолжая ехать рядом. Один за другим было пройдено три круга; три шара и три дельфина уже были сняты со стены и все оставалось по-прежнему. Мессала продолжал держаться около самой стены; Бен-Гур направо от него, сзади остальные. На пятом круге сидонец занял место направо от Бен-Гура, но ненадолго; на шестом - ристалище продолжалось все в том же порядке. Только быстрота бега все увеличивалась; казалось, что и люди, и кони одинаково понимали близость заветной цели и удваивали свое рвение. Внимание зрителей достигло своего крайнего напряжения; у многих побледнели лица от волнения. Тысячи глаз следили, не отрываясь, за малейшим движением состязающихся. Даже Симонид лишился своей обычной невозмутимости и тяжело дышал от волнения, низко опустивши свою седую голову. Глаза Ильдерима сверкали, как раскаленные угли из-под нахмуренных бровей; он теребил свою бороду, точно хотел ее вырвать, и бормотал что-то себе под нос. Эсфирь сидела неподвижно, откинув на плечи покрывало и была белее своей одежды. Ей было страшно, и сердце ее билось, как у пойманной птички. В консульской трибуне тихонько говорили друг другу, что кони Мессала достигли наибольшей скорости - больше уже не могут. Если это было правда, то оно случилось недаром: мало-помалу римлянин начал опережать своего соперника; кони его не мчались, а летели: сверху казалось, что они распластались по земле. Но долго ли удержатся добрые кони? Долго ли могут они мчаться с такой быстротой? Как бы то ни было, к концу шестого круга Мессала был уже впереди, Бен-Гур сзади - оба у стены. Начиная седьмой круг. Мессала так поторопился занять свое место слева, так разогнал четверню, что чуть-чуть не наскочил на стену, и бег продолжался с безумной, ужасающей быстротой. Когда Бен-Гур промчался мимо своих друзей, начиная седьмой и последний круг, они заметили, что он необыкновенно бледен. - Добрый шейх, - сказал Симонид, - мне кажется, что наш юноша что-то замышляет, у него в лице что-то особенное. - А ты заметил, как свежи лошади? - отвечал шейх. - Клянусь величием Всемогущего они еще во всей силе! Для них бег только теперь начинается... Вот увидишь! Как бы то ни были, на стене оставался только один шар и один дельфин; то было начало конца. Волнение зрителей достигло высших пределов. Возничие употребляли все усилия, чтобы опередить друг друга. Сидонец начал нещадно хлестать своих коней, которые совсем обезумели от боли и страха, но все же не могли нагнать передовую колесницу. Византиец и коринфянин не были счастливее; для всех было ясно, что победа останется не за ними; весь интерес скачек сосредоточился на двух соперниках - Мессале и Бен-Гуре. Их имена повторяли тысячи голосов; тысячи рук простирались к ним; римляне кричали и бесновались, ободряя и выхваляя своего любимца; весь остальной цирк стоял за Бен-Гура. - Бен-Гур! Бен-Гур! - кричали и вопили со всех сторон. - Помогай тебе Бог! Ну-ка, подгони коней! Обгоняй, обгоняй! Но он точно ничего не слышал. Вот уже пройдена половина последнего круга, а он все позади! Но вот уже близок и поворот на противоположном конце арены; Мессала натягивает вожжи левых пристяжных, приготовляясь обогнуть пьедестал; в эту минуту Бен-Гур вдруг нагибается всем телом, ослабляет вожжи и взмахивает над дрогнувшей четверней своим длинным бичом. Бич не дотрагивается до благородных коней, но он вьется, свистит в воздухе, возбуждая их рвение своим грозным свистом. Бен-Гур преобразился; глаза его засверкали; лицо одушевилось непреклонной, дикой энергий, и громким голосом начал он ободрять своих коней на их родном, арабском языке, называя их по именам, лаская, увещевая и уговаривая, точно людей. - Вперед, Атаир! Вперед, Ригель! Не ленись, мой Антарес! Славно, славно, Альдебаран! Летите, сыны пустыни! Слышите, что говорят о вас в родных шатрах? Там ждут вашей победы, женщины поют чудные песни, воспевают вас, несравненные кони, звезды - кони! Скорей, скорей! Мчитесь быстрее - нагоним врага, занесшего на вас дерзкую руку! Нагоним - опрокинем - растопчем! Так! Так! Победа! В одно мгновенье ока произошло нечто совершенно неожиданное. Арабские лошади, точно понимая каждое слово своего возничего, рванули и понеслись, как вихрь. На самом повороте промчались они наперерез колеснице Мессалы, опрокинули ее, смяли, пронеслись дальше, и победоносно докончили последний круг, придя первыми. Византиец и коринфянин сильно отстали от Бен-Гура, а сидонец совсем застрял на арене, налетевши на всем скаку на опрокинутую колесницу и лошадей Мессалы; Бен-Гур победил. Весь цирк приветствовал его, стоя на своих местах, громовыми кликами и рукоплесканиями; и он чувствовал, что торжество его полное: его враг лежал безчувственный на арене под копытами бесившихся коней, среди обломков колесницы... XVI. Идернийский дворец. Радость шейха была неописана. Он предлагал молодому еврею все на свете, чтобы вознаградить его за одержанную победу, но Бен-Гур настоял на своем и отказался от всякой награды, начиная с приза, выигранного в цирке. - С меня довольно и того, что я отомстил своему врагу! - говорил он. Вечером Маллух принес им известие, что Мессала остался жив и, вероятно, выздоровеет, но обе ноги у него сломаны, так что ходить ему уже никогда больше не придется. - А как себя чувствует афинянин? - спросил Бен-Гур. - Оправился? - Умер. - Как! Уже? Несчастный... Ну, что еще нового, Маллух? - А нового то, что некоторые уверяли, будто не нужно платить выигранного тобою приза, на том основании, что ты не просто обогнал Мессалу, а опрокинул его колесницу. - Этого еще недоставало! - воскликнул шейх. - Клянусь Соломоном, я заставлю их заплатить, мошенников! - Успокойся, добрый шейх, все уже уплачено. Распорядитель возразил крикунам, что ведь Мессала хлестал твоих коней - что также неправильно... А вот Друз и его приятели, действительно, не хотят платить Санбаллату проигранного пари, да и сам Мессала отлынивает. Дело дошло до самого консула. Вся римская партия находит, что они должны уплатить. Скандал на весь город! - А что думает об этом Симонид? - спросил Бен-Гур. - Господин мой очень доволен таким оборотом дела. Если римляне заплатят свои проигрыши - они разорены; если не заплатят - опозорятся, и, во всяком случае, их влияние потеряно. К тому же, самая политика теперь требует, чтобы они уплатили: ведь путь Максентия лежит через пустыню, а шейх Ильдерим в пустыне много значит, - обижать его невыгодно. Стало быть, Мессалу заставят заплатить, да и других так же. Эти известия возвратили шейху все его прекрасное настроение духа. - Если так, я доволен! - воскликнул он. - Мы вполне можем положиться на Симонида в этом деле, сын Гура. Конечно, он получит с этих негодяев все, что нам следует, так что мы можем спокойно отправляться в пустыню. Я велю седлать коней - едем! - Постой, добрый шейх, - остановил его Маллух. - У ворот дожидается какой-то юноша, сказавший мне, что ему нужно видеть молодого князя Гура. Прикажешь его позвать? - Зови, зови, чем скорее, тем лучше. Маллух ушел и вскоре вернулся в сопровождении молоденького мальчика в римской одежде, который опустился на одно колено перед шейхом и произнес вкрадчивым голосом: - Мудрый Валтасар посылает меня к тебе, благородный шейх, и просит принять его поздравления по случаю победы твоих несравненных коней. А еще он просит тебя передать молодому Бен-Гуру, что он поселился на некоторое время в Идернийском дворце и желает его видеть у себя завтра в полдень. Бен-Гур вопросительно посмотрел на шейха тот кивнул утвердительно головой, и молодой еврей отпустил посланного, поручивши ему передать Валтасару, что непременно будет. - Я поеду сегодня ночью, а ты догонишь меня на дороге, сын Гура, - сказал шейх. - Ступай пока к Симониду, а завтра и выедешь, повидавшись с египтянином. Я оставлю тебе и коня, и проводника. Они расстались в самом лучшем расположении духа. Шейх, действительно, уехал в ту же ночь со всею своею свитой, а Бен-Гур отправился к Симониду, где его приняли самым радушным образом, поужинал и лег спать с легким сердцем. На другой день, около полудня, он уже подходил к Идернийскому дворцу. То было величавое, массивное здание из серого камня, напоминавшее своею архитектурой греческие храмы. На площадке перед дворцом был прекрасный мраморный фонтан, изображавший огромного ибиса, извергающего струю воды из раскрытого клюва; широкая мраморная лестница с крылатыми львами по бокам вела прямо к колоннаде, поддерживавшей величественный портик. Бен-Гур нашел двери открытыми, миновал длинный коридор, мощенный красными плитами, и пришел к закрытой двери, не встретив ни одного прислужника. Это его очень удивило. Но еще больше он удивился, когда плотно запертая дверь вдруг отворилась перед ним сама собой, без малейшего шума; он переступил через порог и очутился в огромной зале, убранной наподобие римского атриума, со стенами и потолком, богато расписанными великолепными фресками. Драгоценные ложа, столы и кушетки отражались, как в зеркале, в гладком мозаичном полу. Раззолоченные колонны поддерживали потолок; зала освещалась сверху. Статуи, бронзовые канделябры, великолепные вазы украшали залу. Сначала Бен-Гур с удовольствием смотрел кругом, невольно представляя себе, что он в Риме, в одном из знакомых дворцов; но время шло, ему надоело ходить взад и вперед по роскошной зале, рассматривать мозаику и любоваться фресками. Он решительно не мог понять, отчего так медлит почтенный египтянин. Ведь он сам захотел его видеть, прислал за ним гонца и назначил эму, когда придти! А между тем он не идет, не выслал даже никого ему навстречу. Бен-Гур сел и прислушался. Ни звука, ни шороха... дворец точно замер... Казалось, что здесь нет ни души. Долго сидел молодой человек в глубокой тишине, среди великолепия пустынного зала, и мало-помалу в его сердце зародилось какое-то неясное подозрение. А что, если посланные был не от Валтасара? Что, если это ловушка? Но, кто мог зазвать его сюда: кому нужно было ему вредить? Такой человек был только один - Мессала. Но зачем ему заманивать врага в Идернийский дворец? Ведь он теперь лежит без движения, с переломанными ногами. Нет, это какая-нибудь ошибка! Бен-Гур встал и пошел осматривать двери, которые вели из атриума во внутренние комнаты. Их было несколько, и все они оказались запертыми снаружи, так же как и та дверь, в которую он пришел. Сомнения нет: он в плену. Что теперь делать? Молодой человек прошел несколько раз по залу, обдумывая свое положение, наконец, сел и решился ждать, что будет. Ждать ему пришлось очень долго. Наконец, где-то вдали послышались шаги приближающихся людей, и как будто стук тяжелых сандалий о каменные плиты; еще немножко - и он ясно расслышал голоса двух мужчин разговаривающих на непонятном, но уже слышанном им языке. Вот отворилась одна из боковых дверей; они вошли в атриум, и Бен-Гур увидел, что он не ошибся: то были северные варвары, гладиаторы по ремеслу. Одного из них он даже сейчас узнал, так как видал его в римских цирках и взял у него несколько уроков в искусстве единоборства. Огромного роста, этот варвар отличался богатырскою силой и сложением; его товарищ, очень молодой, черноволосый юноша еврейского типа тоже был в одежде гладиатора. Появление этих людей сразу объяснило Бен-Гуру всю опасность его положения: они пришли, чтобы его убить. Однако он не потерялся, поспешно сбросил свое еврейское покрывало и длинную одежду, и, очутившись в короткой римской тунике без рукавов, скрестил руки на груди и прислонился к колонне. Гладиаторы осмотрелись, увидели, где он стоит, перемолвились несколькими словами на своем чуждом языке и направились прямо к нему. - Кто вы? - спросил он по-латыни. Старший свирепо усмехнулся и коротко ответил: - Варвары. - Зачем же вы пришли в Идернийский дворец? Вам здесь не место! - А ты кто такой? - спросил варвар в свою очередь. - Римлянин. Великан расхохотался во всю глотку. - Ха, ха, ха! Римлянин! Разве можно сделать римлянина из жида? - Почем ты знаешь, жид я, или нет? А вот я так знаю, кто ты. Ты - Форд-Северянин, и был ланистой в Риме. Саксонец вытаращил от удивления свои голубые глаза, но, однако утвердительно кивнул головою. - А я был твоим учеником, - продолжал Бен-Гур. - Ну уж это нет! - возразил Форд, мотая головой. - Клянусь бородою Ирмина - никогда не брал я ни одного жида на выучку! - А вот я тебе сейчас докажу, что говорю правду. - Это как? - А очень просто. Ведь вы пришли сюда, чтобы меня убить? - Ну да. - Так пусть твой товарищ сперва поборется со мною, а ты смотри, и тогда увидишь. Форду это показалось очень забавным. Он снова расхохотался во все горло и сказал очень весело: - Ладно! Только погоди маленько: я скажу, когда начинать! Затем он хладнокровно выдвинул на середину одну из кушеток, уселся на мягкие подушки и сказал, кивнув головой: - Начинайте! Бен-Гур и его противник остановились друг против друга; лицо молодого еврея было серьезно и строго: варвар самоуверенно усмехался. Во всем остальном они были поразительно похожи: тот же рост, тот же тип, те же черные волосы и глаза; можно было подумать, что это два, родных брата. А между тем, они готовы были вступить в смертный бой, хотя и виделись всего только в первый раз жизни. Бен-Гур занес правую руку, как бы собираясь ударить противника; варвар взмахнул левой, намереваясь отпарировать удар, но в ту же минуту Бен-Гур схватил его за кисть своею мощной рукой, привыкшей сдерживать тяжелое весло, и сдавил ее, как клещами. Гладиатор не успел даже опомниться, как его противник уже бросился на него со всего размаха, обхватил его шею правой рукой пригнул к себе, а левою нанес ему по шее, ниже уха, такой страшный удар, что несчастный упал, как сноп, и уже более не вставал. Он был убит наповал. - Каково! - воскликнул Форд, приподнимаясь на ложе. - Вот уж можно сказать - чистая работа! Клянусь бородой Ирмина - и мне лучше не сделать! Он встал, подошел к Бен-Гуру, в упор оглядел его с непритворным восхищением и прибавил: - Это моя штука, ты сказал правду. Я учил этому римлян целых десять лет. Ты, значит, и вправду римлянин. А как тебя звать? - Ты знал дуумвира Квинта Аррия? - Еще бы мне его не знать! Он был моим патроном. - Я его сын. Или ты меня узнаешь? Форд внимательно посмотрел на молодого еврея, как бы что-то припоминая, и вдруг его грубое лицо просияло, и глаза засветились радостью. - Вот так штука! - воскликнул он с хохотом. - Теперь я тебя узнаю, молодец! А как же он сказал мне, что я увижу здесь только собаку-жида и послал его убить в угоду богам? - Кто сказал? - Да Мессала! Ха, ха, ха! - Вот как! А что он тебе за это обещал? - Тысячу сестерций. - Я тебе их заплачу вместо него; а, если ты сделаешь сейчас, что я тебе скажу, прибавлю еще три тысячи. Гигант принялся рассчитывать вслух: - Вчера я выиграл пять тысяч в цирке; от Мессалы получу еще тысячу - итого шесть; дай мне четыре, Аррий, для круглого счета - и я все сделаю, чего ты не пожелаешь. Хочешь, убью патриция. Он теперь лежит без ног, его ничего не стоит придушить. Раз - и готово! Идет, что ли? - Ты, стало быть, хочешь скопить десять тысяч, сказал Бен-Гур. - Небось, вернешься в Рим и откроешь винный погреб рядом с цирком, да и заживешь.... Так я говорю, Форд? Гигант засмеялся и утвердительно кивнул головой. - Ну, хорошо, я дам тебе четыре тысячи... Слушай, вот что мне от тебя надо. Погляди на своего товарища, похож он на меня, или нет? - Как две капли воды! - Тем лучше. Мы вот что сделаем: я переоденусь в его одежду, а на него наденем мою, а потом бросим его здесь и уйдем с тобой из дворца; потом ты пойдешь и скажешь Мессале, будто ты меня убил. Он поверит и даст тебе тысячу сестерций. Хорошо? Великан хохотал до слез над этой выдумкой. - Славно ты придумал, сын Аррия! - объявил он наконец. - По рукам! Вот уж можно сказать, что не трудно было заработать это богатство: пальцем не шевельнул, и уже готово! Сейчас вернусь в Рим, а ты, как там будешь, не забудь заглянуть в мой погреб! Я тебя таким вином угощу, какого еще и не видано! Одевайся скорее и пойдем! Бен-Гур не заставил себе этого повторять. В одну минуту дело было сделано. Форд постучал в одну из дверей, ее сейчас же отворили, и оба вышли из дворца, оставив убитого в зале на полу. Сходство его с молодым евреем было еще поразительнее, когда на него надели еврейскую одежду. Бен-Гур заметил это с особенным удовольствием: о подмене никто не догадается. На улице он дружелюбно расстался с Фордом, обещая прислать ему в тот же вечер обещанные четыре тысячи сестерций, и благополучно добрался до жилища Симонида, где уже давно его ждали. Здесь молодой человек подробно рассказал своему другу обо всем случившемся, после чего они решили, что Бен-Гур сейчас же уедет в пустыню, а через несколько дней после его отъезда начнутся публичные розыски пропавшего сына Аррия, так что дело дойдет до самого Максентия. Разумеется, Форд сохранит тайну, Бен-Гур исчезнет, и таким образом Мессала и Грата останутся в полном убеждении, что он погиб, и ему можно будет спокойно ехать в Иерусалим отыскивать мать и сестру, не опасаясь никаких преследований. Бен-Гур переоделся, ласково простился с Симонидом и Эсфирью и поспешил на другой берег реки, в тот дом, где останавливался шейх Ильдерим. Здесь дожидался его проводник-араб с предназначенной ему лошадью. Каково же было удивление и радость молодого человека, когда он увидел, что это был Альдебаран - быстрейший, прекраснейший конь изо всей драгоценной четверни! Бен-Гур знал, что это самый дорогой подарок, какой только мог ему сделать шейх, и вполне оценил великодушие старого араба. В ту же ночь из Идернийского дворца было тайно вынесено и погребено в уединенном месте тело убитого варвара, и Мессала отправил Валерию Грату нового гонца с извещением, что Бен-Гур убит, и на этот раз уже наверно. А вскоре после этого в Риме, недалеко от цирка Максима, открылся новый винный погреб, с вывеской: Форд-Северянин. XVII. Антониева башня. Прошел только один месяц после всех этих событий, а между тем в Иудее произошла очень важная перемена: Валерия Грата сменил Понтий Пилат. Эта перемена обошлась Симониду ровно и пять талантов римской монетой, выплаченных всесильному фавориту цезаря - Сеяну; на это пошли деньги, выигранные у Друза и его приятелей: они заплатили и с этой поры стали непримиримыми врагами Мессалы. Верный слуга заботился о безопасности своего молодого господина и с этою целью удалил Грата. Новый прокуратор был ничем не лучше своего предшественника; но каждому человеку, будь он даже очень плох, случается сделать иной раз и доброе дело. Так было и с Пилатом. Он повелел сделать ревизию всех темниц Иудеи, записать имена всех содержащихся там преступников и узнать, за какие преступления они содержатся. Эта мера привела к самым неожиданным и удивительным результатам. Множество заключенных, попавших в темницу безо всякой вины, были выпущены на свободу, и в том числе такие люди, которых все давно считали умершими. И, что всего удивительнее - открылось существование таких темниц, о которых никто не слыхивал в народе и про которые и тюремное начальство совсем позабыло. То же случилось и в Антониевой Башне, которая высилась на массивном утесе, заключавшем в себе не мало подземных, высеченных в камне темниц. Когда здесь получено было повеление нового прокуратора об осмотре тюрем, местные власти поспешили его исполнить. Заключенные были допрошены снова; подробный отчет о всех, содержащихся в башне, был уже готов и лежал на столе, ожидая подписи трибуна, командующего гарнизоном; после чего его надлежало препроводить к Пилату. Трибун сидел в своей приемной вместе с другими офицерами гарнизона, нетерпеливо ожидая, когда можно будет уйти, чтобы подышать свежим воздухом на платформе башни, как вдруг на пороге приемной показался тюремщик с огромной связкой ключей. - Это ты, Гезий. Войди, войди! - сказал трибун. Тюремщик подошел к своему начальнику, который сидел на покойном кресле перед столом, и низко поклонился. По его лицу было заметно, что он очень встревожен. - Беда, трибун! Просто боюсь и говорить... - начал он. - Опять какая-нибудь ошибка, Гезий? - Хорошо, если бы так. А то я боюсь, нет ли чего хуже! - Вот как! Говори скорее, в чем дело! - Восемь лет тому назад Валерий Грат назначил меня тюремщиком в эту башню. Я, как сейчас помню, то утро, когда вступил в должность. Накануне были большие безпорядки на улицах, даже до драки дошло. По слухам, началось с того, что какой-то сумасшедший покусился на жизнь Грата и сшиб его с лошади кровельной черепицей. В это утро Грат сидел на том самом месте, где ты теперь сидишь, трибун, и голова у него была обвязана. Он сказал, что назначает меня тюремщиком, и сам отдал мне связку ключей, которых было ровно столько же, сколько темниц. Потом он вручил мне три листа пергамента, на которых были начертаны планы. "Вот, - сказал он, - возьми это. На первом листе план темниц первого этажа; на втором - второго, и на третьем - третьего; береги их и не доверяй никому. Ты сейчас пойдешь и осмотришь их все. Если что-нибудь понадобится тебе для заключенных, обращайся прямо ко мне и помни, что у тебя только и есть один начальник - Валерий Грат. А еще вот что: в третьем этаже, в темнице номер V, заключено трое мужчин, очень опасных преступников, случайно узнавших важную государственную тайну. А потому они осуждены на пожизненное заключение и лишены языков и зрения. Ты к ним не входи и доставляй им пищу и питье в отверстие, которое проделано в стене. Если они умрут - пусть там и останутся. Их нарочно для того сюда и посадили, чтобы они умерли: камера заражена проказой". Гезий остановился, вынул из-за пазухи сверток пергамента, выбрал из него один лист и разложил его на столе перед трибуном. Все остальные офицеры тоже приблизились и стали смотреть. - Это план третьего этажа, - продолжал тюремщик; - мне дал его сам Грат. Ведь тут всего пять камер; не правда ли, трибун? - Ну, да, конечно, - отозвался трибун. - Что же дальше! - И понятно, мне и в голову не могло придти, что этот план неверен, что прокуратор дал мне ложный план. - Разумеется, нет! - А между тем, план неверен. - Как так? - А вот посмотри. В этом этаже совсем не пять, а шесть камер. Гезий вынул свои дощечки и наскоро начертил следующий план: - Хорошо, - сказал трибун, - я велю исправить план по-твоему. Ты можешь придти за ним завтра утром. И он встал, собираясь уходить. - Погоди, трибун; главное еще впереди, продолжал тюремщик. - Я поверил Грату, что в пятой камере третьего этажа заключены трое слепых и немых людей... - Ты должен был верить! - Пусть так. Я верил и повиновался. Во все эти восемь лет я ни разу не входил в камеру и ежедневно доставлял преступникам пищу и питье сквозь отверстие, проделанное в стене. Вчера, когда я кончил обход остальных камер, мне вздумалось осмотреть и номер пятый, чтобы проведать тех несчастных, которые так давно уже там живут. Замок не действовал - слишком уж заржавел; пришлось ломать дверь. Петли также перержавели, так что дверь сразу подалась и соскочила с петель. Я вошел и увидел только одного заключенного; он был слеп, без языка, иссох, точно пергамент, и волосы отросли у него до пояса. Услыхав мои шаги, он протянул ко мне руки с длинными когтями, точно у зверя. Я спросил у него, где его товарищи - он отрицательно замотал головой. Я обыскал всю тюрьму и не нашел ни следа человеческих костей. Для меня совершенно ясно, что с самого начала тут только и был один заключенный! - Так по-твоему прокуратор лгал? - сердито спросил трибун. - А на что же он велел носить пищу и питье трем, когда там было всего только один? - Выслушай до конца, трибун. Когда этот несчастный был найден, я приказал его остричь, обмыть и одеть, а потом выпустить на все четыре стороны. И что же? Сегодня он пришел назад и до тех пор плакал и просил знаками, чтобы его отвели в его прежнюю тюрьму, пока я не приказал исполнить его желание. Из любопытства я сам пошел вместе с ним. Только что мы пришли в эту проклятую камеру, он ощупью ухватился за мою руку и потащил меня в дальний угол, к стене, где я увидел порядочную дыру, вроде той, в которую я спускал ему пищу. Как я ее вчера проглядел - понять не могу. Тут мой слепец нагнулся и крикнул диким голосом, вроде как птица. В ответ на его крик послышался какой-то не то стон, не то вздох. Я удивился, оттолкнул его в сторону и крикнул, что было силы: "Эй, кто там?" Сначала мне ничего не отвечали; я закричал опять и явственно услышал слабый голос: "Хвала тебе. Бог Всемогущий!" - Кто там? - крикнул я еще громче, и мне отвечали: "Женщина-израильтянка, с дочерью. Мы погребены заживо; помогите нам поскорее, а не то мы умрем!" - Я крикнул им, что сейчас вернусь, и поспешил к тебе. Трибун быстро встал. - Ты прав, Гезий, - сказал он. - И план, и вся история про трех заключенных - одна ложь. К счастью, не все римляне похожи на Валерия Грата; есть и получше его. - Слепой объяснил мне знаками, что постоянно кормил этих несчастных; вероятно, оно так и было, - сказал тюремщик. - Без всякого сомнения; иначе они бы давно умерли. Надо освободить их немедленно. Идем все! - Придется ломать стену, - заметил Гезий. - Дверь замурована. Трибун приказал позвать рабочих и поспешил с ними в тюрьму. Он не терял времени: не прошло и десяти минут, как рабочие уже принялись за дело, пробивая стену в камере номер пятый. Ломы и кирки дружно застучали в подземелье, осколки камня так и полетели во все стороны; солдаты с факелами светили работающим. Вскоре было пробито отверстие в стене; работа пошла еще быстрее, и наконец отверстие расширилось настолько, что можно было пройти насквозь. Сначала прошли двое солдат с факелами, за ними трибун. Но он сделал всего несколько шагов и остановился как вкопанный, так как человеческие существа, мелькнувшие перед ним при свете огня, в ужасе отшатнулись при его приближении и спрятались в самый темный, угол откуда раздался жалобный, отчаянный крик: - Не подходите! Мы нечистые! Мы нечистые! Трибун понимал, что это значило, хотя и был римлянин: кто бы ни были несчастные узницы, но, прежде всего они были прокаженные. Он невольно содрогнулся, но не отступил. - Кто вы такие? - спросил он. - Несчастные женщины, умирающие от голода и жажды, - был ответ. - Помогите нам, но не подходите близко, не дотрагивайтесь до стен и до пола. Мы нечистые! - Скажи мне, как твое имя, несчастная женщина, скажи, когда в за что вас сюда посадили? - Был когда-то в Иерусалиме богатый князь, по имени Бен-Гур, друг всякого великодушного римлянина; а ему был другом сам цезарь. Я его вдова, а со мною дитя мое - его дочь. Сказать тебе, за что нас заточили в эту темницу - я не могу, потому что сама этого не знаю. Разве что за то, что мы были очень богаты. Кто был нам враг, и когда началось наше заточение - про то знает один Валерий Грат. Посмотри, в каком мы ужасном положении и сжалься над нами! Трибун записал ее ответ от слова до слова. Он поверил несчастной женщине и пожалел ее от всего сердца. - Вам принесут все необходимое, - сказал он. - Я сейчас пришлю и пищу, и питье. - Пришли также одежду и воды для омовения, - великодушный римлянин. - Охотно, - отвечал он. - Но это все, что я могу сделать для тебя. Сегодня вечером вас обеих выпустят на свободу; но ты сама знаешь закон: в городе оставаться вам нельзя. Прощайте! Он немедленно распорядился обо всем и ушел. Вскоре несколько рабов принесли в камеру номер пятый большой кувшин с водой, поднос с кушаньем и женские одежды, оставили все это на полу и убежали без оглядки. В первую стражу ночи обеих узниц вывели из ворот Антониевой Башни и отпустили на все четыре стороны. Они вдохнули свежий ночной воздух и увидали ясные звезды в первый раз после восьми лет и остановились в нерешимости. По закону своего народа они считались все равно, что мертвыми, и не имели права жить среди живых. Все, к чему они прикасались, становилось нечистым; они оскверняли своим прикосновением саму землю, на которой стояли. Что делать? Куда идти? XVIII. Разоренное гнездо. В тот самый вечер, когда все это случилось в Антониевой Башне, в Рыбные Ворота святого города Иерусалима входил запыленный путник. То был Бен-Гур. В своей далекой пустыне, где он кочевал вместе с шейхом, изучая ее, как изучает полководец поле будущего сражения, он получил известие, что Валерия Грата сменил Понтий Пилат, и, стало быть, ничто не мешает ему вернуться в Иудею и начать давно желанные розыски. Мессала был теперь безногим, разорившимся калекой; Грат сменен - и оба они уверены, что Бен-Гур умер: опасаться нечего. Можно, значит, вернуться в Иерусалим и начать поиски. Только бы найти, в какой темнице мать и сестра, только бы они были живы; остальное пойдет само собой. Пилат не имеет тех причин, какие были у Грата, чтобы противиться их освобождению; а деньги чего не сделают! Бен-Гур решил, что поисков ему не следует производить лично, и на всякий случай лучше скрываться от римских властей; все, что нужно, может сделать Маллух. Это человек надежный и сметливый. Маллух будет действовать, а Бен-Гур только руководить им. Бен-Гур знал от Симонида, что его старая кормилица, Амра, все еще жива и продолжает жить в оставленном дворце Гуров. Когда солдаты взяли ее в то несчастное утро, она вырвалась у них и спряталась в доме. Ее там оставили, полагая, что она умрет с голода. Но верная рабыня знала разные ходы и выходы, неизвестные посторонним, и осталась жить в пустом дворце, выходя тайком по ночам или на рассвете, чтобы запастись всем необходимым; в деньгах у нее не было недостатка, благодаря Симониду. Она твердо верила в лучшее будущее и терпеливо ждала. Ее присутствие послужило поводом к разным слухам о привидении, поселившемся во дворце, и его стали избегать люди из суеверного страха. Иногда одинокая старуха показывалась на кровле или в одном из окон заброшенного здания, и это еще более утверждало молву о привидении. Не смотря на все старания властей, дворец так и остался непроданным, в полном распоряжении Амры. Все это знал Бен-Гур и решился прежде всего отправиться в разоренное гнездо своей семьи, чтобы повидаться со старой кормилицей. В душе его шевелилась смутная надежда, что она что-нибудь знает и может ему помочь. Он посоветовался с Илдеримом; шейх вполне согласился, что теперь ничто не мешает молодому человеку побывать в Иерусалиме, и дал ему провожатых. И так, в один прекрасный день Бен-Гур тронулся в путь вместе с тремя арабами, благополучно приехал в Иерихон, и, оставивши там коней в провожатых, пошел дальше пешком уже один. В Иерусалиме должен был его встретить Маллух. С глубоким волнением подходил он к своему родному городу, которого не видел уже целых восемь лет. С вершины Масличной горы долго любовался молодой еврей видом Иерусалима, озаренного лучами заходящего солнца; и самые светлые надежды пробудились в его душе. Бодро и весело спустился он с горы к потоку Кедронскому, дошел вдоль по его течению до деревни Силоам, миновал Гефсиманскую рощу и через Рыбные ворота вступил, наконец, в священный город. В это время солнце уже зашло, на узких улицах было почти темно, но Бен-Гур твердо знал дорогу и направился прямо к своему родному дому. На пути ему попадались редкие прохожие, приветствовавшие его на родном языке; и этот милый его сердцу язык, как и все окружающее, сразу перенесли его в давно прошедшие времена, точно он никогда не уезжал отсюда, - так все было привычно и знакомо. Но вот, наконец, и дом его отца. С невыразимым волнением увидел молодой человек родные стены. Здание нисколько не изменилось с виду: все те же массивные стены из серого камня, те же красивые карнизы и амбразуры с богатыми скульптурными украшениями; только дверь наглухо заколочена и поперек ее прибита доска с полуистертой надписью: "Собственность Императора". Эта дверь ни разу не отворялась с того ужасного дня; и, конечно, не отворится и теперь, если он решится в нее постучать. Однако, он решился попробовать. Быть может, Амра услышит этот стук и выглянет из окна. Бен-Гур поднял камень, валявшийся на улице, взошел по широким каменным ступеням и трижды ударил в дверь. Ему отвечало одно эхо... Долго бродил он вокруг опустелого дворца; обошел его несколько раз со всех сторон, заглядывая в окна, но Амра не показывалась. Полная луна выкатилась из-за вершины Масличной горы и осеребрила здания: улица оставалась по-прежнему пустынной, и ни одна живая душа не шевелилась в огромном заброшенном дворце. Все печальнее и печальнее становилось на душе у Бен-Гура; наконец побежденный усталостью, он опустился на каменные ступени крыльца и заснул глубоким сном. В эту минуту на противоположном конце пустынной улицы показались две женщины. Они медленно приближались к оставленному дворцу, тихонько разговаривая между собою. - Вот он, вот он! - прошептала первая. - Это наш дом, Тирза! - Наконец-то! - отозвалась та. - О, мама, мама! В тишине раздались рыданья. Тирза в изнеможении опустилась на землю. - Встань, моя дорогая, подойдем ближе, нежно сказала мать. - Подумай, что мы видим его в последний раз! Когда настанет утро, нас выгонят из города - и навсегда! Тирза с трудом поднялась и, опираясь на мать, кое-как потащилась. Поддерживая одна другую, они пробирались вдоль стены и, наконец, пришли к крыльцу. Обе старались держаться как можно ближе к стене, в тени, чтобы их не было видно; но яркий лунный свет безпощадно обливал их своим сиянием и, при свете его, они были еще страшнее, чем днем. Трудно было решить, которая из двух мать и которая дочь: обе имели вид сгорбленных старух; изуродованные отвратительною болезнью, покрытые зловонными струпьями, с белыми растрепанными волосами, они представляли такое ужасное зрелище, что им страшно было смотреть друг на друга. Тирза все время стонала и едва держалась на ногах. - Тирза! Здесь кто-то есть! - сказала мать испуганным шепотом. - На лестнице лежит какой-то человек! Они остановились и прислушались. - Он спит! - сказала Тирза. - Можно подойти, мама! - Правда! Постой здесь, я попробую отворить дверь. Несчастная вдова Гура поднялась на лестницу своего дома, и первое, что бросилось ей в глаза, была доска с латинской надписью: - Собственность Императора! - прошептала она. - Мой сын, мой Иуда! У него все отняли! Тут спящий пошевелился. Несчастная женщина вздрогнула и испуганно оглянулась. Луна ярко освещала его лицо - то был ее сын! Она узнала его с первого взгляда, но не вскрикнула, не выдала себя ни одним движением. Она помнила, что она прокаженная! Если он проснется, если он ее узнает - несчастье неизбежно. Поскорее прочь! - О, Тирза, - прошептала она, возвращаясь к дочери, - там, на лестнице, спит твой брат! - Иуда! - воскликнула девушка. - Наверно? - Да, дитя мое; я его сейчас узнала. Пойдем, посмотрим на него и уйдем скорее, пока он не проснулся... А потом да поможет нам Господь! Тихо, беззвучно, точно две страшные тени, они приблизились к спящему и наклонились над ним, жадно всматриваясь в его лицо. Бен-Гур был красивый, мужественный юноша; но каким красавцем показался он матери и сестре! Тирза опустилась около него на колени и готова уже была прикоснуться губами к руке брата, свесившейся со ступени, на которой он лежал. - Тирза, ни за что на свете! Вспомни, что мы нечистые! Мы заразим его, если до него дотронемся! - прошептала мать. И Тирза в ужасе отпрянула назад. А мать все смотрела на него и не могла насмотреться... Вдруг он зашевелился, сделал движение рукой и что-то прошептал во сне... - Мама! мама... - шептали его губы. Несчастные тихонько встали и отошли в сторону, сдерживая рыдания. - Мама! он думает о нас, - проговорила, наконец, Тирза. - Он нас отыщет! - Зачем, Тирза? Мы, прокаженные, все равно, что мертвые! И он ничего не может для нас сделать: он такой же нищий, как и мы. На двери нашего дома я сейчас прочла надпись: "Собственность Императора"... В эту минуту в глубине улицы раздались поспешные шаги. Несчастные поспешно спрятались за выступом стены, где лежала черная ночная тень, и стали ждать. Чего? они сами не знали, но стояли и смотрели в сильном волнении. По улице быстро приближалась женщина с корзиной на голове. Она подошла прямо ко дворцу, поднялась на лестницу, отодвинула маленькую задвижку, не заметную для непривычного взгляда, и уже готова была войти в калитку, открывшуюся в воротах, когда вдруг заметила спящего. Тогда она нагнулась, заглянула ему в лицо, и немедленно бросилась на колени и сделала то самое, чего так желали и не смели сделать мать и дочь: осыпала поцелуями его руки и одежду. Разбуженный таким образом, Бен-Гур сейчас же открыл глаза и увидел старую, смуглую старушку с седыми курчавыми волосами, в одежде рабыни. - Амра, дорогая моя, это ты? - воскликнул он. Вместо ответа, она обняла его крепко-крепко, целуя его голову и обливая ее слезами. Молодой человек высвободился из ее объятий и спросил дрожащим от волнения голосом: - А мама и Тирза? Ты ничего о них не знаешь? - Амра заплакала еще сильнее. - Ты шла домой? - продолжал он. - Я пойду с тобой. Что бы ни говорили эти проклятые римляне - дом этот мой! Пойдем, Амра! Он встал, взял ее за, руку и вошел в дом. Калитка стукнула и затворилась за нами. Мать и дочь остались одни на пустынной улице и в изнеможении опустились на землю, у стены. Так и нашли их утром и выгнали из города, провожая каменьями. Таков был закон. Они исполнили свой долг и не позволили себе радости свидания с любимым сыном и братом. Для него, как и для всех, они должны были умереть. И они умерли заживо, укрывшись за пределами города, где жили такие же несчастные, как они, в заброшенных гробницах. Он не должен был знать, что они живы; а что он может это узнать помимо их - это не пришло им в голову. Еще одна его надежда разлетелась в прах: Амра ничего не знала о матери и сестре; но ему уже приятно было и то, что он свиделся со своей преданной кормилицей. Она упрашивала его поселиться с нею, но он на это не согласился из предосторожности, обещая за то навещать ее постоянно в родном доме. На другой день после его возвращения в Иерусалим, желая угостить своего вновь обретенного любимца, когда он придет к ней вечером, она встала пораньше и пошла на рынок, чтобы купить меду, фруктов и пряностей. Каково же было ее удивление, когда она услышала рассказ о том, что случилось вчера в Антониевой Башне. Всюду только и было разговора, что об этом. Рассказывалась целая история, как случайно открыли существование новой темницы, и нашли там двух несчастных узниц. Сомнения не могло быть: их называли прямо по именам! В первую минуту Амра так обрадовалась, узнавши, что ее госпожи остались живы, что ничего не чувствовала, кроме радости. Но когда она сообразила, что они прокаженные, радость ее сменилась печалью. Ведь если ее дорогой воспитанник об этом узнает - это его убьет... Говорить ему об этом или молчать? Но он узнал ужасную весть и без нее, и очень скоро. Вскоре приехал Маллух и сейчас же начал действовать. Прежде всего, он отправился в Антониеву Башню, рассказал начальнику гарнизона все обстоятельства дела и от него услышал все, что мы уже знаем. Трибун даже позволил ему снять копию с показания вдовы Гура, записанного им самим с ее слов. Маллух поспешил к Бен-Гуру со своими печальными вестями; больше искать было нечего... Легко можно себе представить, как принял это известие Бен-Гур! Отчаяние его было безгранично, и он решил, не смотря ни на что, отыскать несчастных, хотя сам не знал для чего, так как по закону всякое сообщение с ними было невозможно. Прошло много дней прежде, чем он немного оправился от полученного удара; но ему суждено было испытать еще новое горе. Стараясь напасть на след матери и сестры, разыскивая их за стенами Иерусалима, расспрашивая всех и каждого, он услышал, что за несколько дней перед тем, две прокаженные были найдены в пределах города и побиты каменьями у Рыбных ворот. Сопоставивши все числа и приметы несчастных, Бен-Гур пришел к убеждению, что то были его мать и сестра. Это открытие его окончательно сразило; он чуть не помешался от горя. Теперь, когда мать и сестра погибли, ему не оставалось ничего, кроме мщения. Отомстить за них, уничтожить ненавистный Рим, освободить Иудею - вот о чем он должен думать отныне. - О Царь Иудейский! Обетованный нам Царь - когда же ты, наконец, придешь? - думал он в отчаянии. В Иерусалиме больше нечего было делать. Подавленный тяжелой скорбью, мрачный и угрюмый, он вернулся в пустыню, к своему другу шейху, и деятельно принялся организовать будущее воинство грядущего Царя. Это было тем легче, что в Галилее народ был сильно возбужден против властей и Пилата; искра восстания готова была ежеминутно вспыхнуть, - стоило только ее раздуть, и за это принялся Бен-Гур с удвоенной энергией. Он и не подозревал, что известие, повергнувшее его в такую скорбь, было ложно... Но старая Амра не поверила ему ни на одну минуту. Она знала лучше своего молодого господина, где искать прокаженных, и решилась попробовать, как только он уедет. За стенами Иерусалима, около самого города, высилась гора Нечестивого Совета. У подножия этой горы простиралась безплодная, выжженная солнцем долина, носившая название Геенны. Очень может быть, что это ужасное место, нестерпимо сжигаемое солнцем, и сделалось впоследствии синонимом ада под названием геенны огненной. Это и был настоящий ад, тем более, что вся долина и южный скат горы были изрыты гробницами, служившими с незапамятных времен убежищем для прокаженных. Амра хорошо знала, что на рассвете эти несчастные имеют обыкновение приходить к древнему колодцу Эн-рогель за водой. В один прекрасный день она поднялась с зарей, взяла кувшин, корзинку с разною провизией, вышла из Иерусалима через Рыбные ворота и спустилась к колодцу Эн-рогель. Когда она туда пришла, у колодца еще не было ни души; но вскоре пришел человек с кожаным мехом на длинной веревке, опустил его в глубокий колодезь и стал дожидаться приходящих за водой. Он доставал воду для всех за небольшую плату и тотчас же предложил Амре наполнить ее кувшин. "Потом", - отвечала она и стала ждать... Прокаженные приходили обыкновенно после других, ставили свои кувшины на землю, и отходили подальше, пока их наполняли. Этого и ждала Амра. Солнце вскоре взошло, и у колодца собралось так много народа, что человек, достававший воду, спускал теперь по нескольку мехов зараз, и все-таки едва успевал наполнять кувшины всем желающим. В самое горячее время, когда у колодца теснилась целая толпа, отверженные обитатели сожженной солнцем горы начали выползать на свет Божий из своих подземных убежищ. Тут были и дети, и старики, и молодые еще мужчины и женщины, изуродованные ужасной болезнью; некоторые приближались довольно бодро, неся кувшины на плечах; но большая часть еле двигались, а были и такие несчастные, которых несли на носилках их жалкие собратья. То была целая толпа страшных, отвратительных призраков, в жалких лохмотьях - мрачное и печальное зрелище. Они не смели подходить близко и остановились в отдалении. Сидя у колодца, Амра тревожно всматривалась в ужасную толпу, отыскивая глазами тех, кого ей было нужно. Она не сомневалась, что они здесь. У самого подножия горы виднелась гробница, обратившая на себя ее особенное внимание: у входа в нее лежал еще камень, которым она некогда была завалена, и, не смотря на то, что он отчасти заслонял вход, отверстие его зияло особенно широко. Казалось, что солнце должно прожигать ее до самого дна, что это какая-то раскаленная бездна. Амра только что подумала, что в этой гробнице уже наверное никто не живет, как откуда вышли две женщины. Опираясь друг на друга, еле переступая, они протащились несколько шагов и в изнеможении остановились. Обе имели вид старух, у обеих волосы были совершенно белы; но одежда на них была совершенно крепкая, и они озирались по сторонам с таким видом, точно все окружающее еще было для них новостью. Они постояли немножко и потом поплелись прямо к колодцу, не обращая внимания на крики теснившихся вокруг него людей, вопивших во все горло. - Не подходите! Нечистые! Нечистые! Очевидно, они не знали обычаев прокаженных. Амра встала, поспешно наполнила водою свой кувшин и пошла навстречу несчастным. Сердце говорило ей, что это те, кого она ищет. Но чем ближе она подходила, тем больше сомневалась. В нескольких шагах от них она остановилась в полной нерешительности. Неужели это ее красавица-госпожа, воплощение нежной женственной прелести, та госпожа, которой она так часто целовала прекрасные руки? Неужели, это Тирза, - цветущая, юная, прелестная, которую она сама нянчила и носила на руках? - Это какие-то незнакомые старухи! - подумала она. - Я их совсем не знаю! И она повернулась и пошла назад. - Амра! - раздалось за нею. - Амра! - Кто меня зовет? - воскликнула старая египтянка, вздрогнув. - Это я, я! Та, которую ты ищешь! - сказала одна из прокаженных. Амра бросилась на колени и горько заплакала. - О, дорогая моя госпожа! Наконец-то я тебя нашла! Хвала Вечному Богу! Но где же наша Тирза? - Вот я, Амра! Ты меня не узнаешь? - жалобно промолвила другая несчастная. - О, дай мне напиться, дай мне хоть капельку воды! Верная рабыня вскочила и бросилась исполнять просьбу своей госпожи, забыв все на свете. - Не подходи близко! Мы нечистые, мы нечистые! - в ужасе закричали обе. - Поставь кувшин на землю и отойди подальше, мы напьемся, - прибавила мать. - Я принесла еще хлеба, мяса и плодов, - госпожа! Вот корзинка. - Благодарю тебя, моя добрая Амра. Поставь и корзинку. Мы отнесем ее вместе с водою в нашу гробницу... Тебе нельзя долго разговаривать с нами; закон не позволяет живым сообщаться с такими отверженными, как мы. Ты сделала для нас уже все, что дозволено. - Неужели я больше ничего не могу для тебя сделать, госпожа? - сказала Амра, и крупные слезы покатились по ее щекам. - Можешь, моя дорогая. Я знаю, что Иуда вернулся. Я видела, как ты разбудила его, как вы вошли в дом... - О, госпожа! Видела и не подошла к своему сыну? и ничего не сказала? - Зачем? Это убило бы его, Амра. Ведь ты его очень любишь? - Жизнь мою готова за него положить! - Докажи мне это! Обещай мне, что ты ему ничего о вас не скажешь и скроешь от него, что нас видела! Обещай, что он этого не узнает! - О, госпожа, если бы ты знала, как он горюет по вас! Он искал вас все время, узнал, что вас нашли в Антониевой башне и выпустили. - И узнал, что мы прокаженные? - с ужасом воскликнула мать. - Да! Но потом до него дошли слухи о двух женщинах, побитых каменьями, и он уверен, что это были вы. - Пусть он и остается при этой мысли! - с облегчением сказала несчастная женщина: - пусть думает, что мы умерли - так лучше! Обещай же, что ты не скажешь ему ничего! - Обещаю госпожа, - проговорила египтянка, рыдая. - Пока мы живы, приходи сюда каждый день; надеюсь, что это будет недолго. Ты можешь приносить нам пищу и питье - это будет для нас большим благодеянием. Утешай себя тем, что нам здесь все-таки лучше, чем было в темнице: здесь мы видим дневной свет, видим солнце и небо, можем дышать вольным воздухом! иди, добрая Амра, до завтра! Верная рабыня встала на колени и смотрела вслед своим госпожам, пока они не скрылись в своей гробнице. Она так горько, отчаянно рыдала, что некоторые из посторонних с участием подходили к ней и спрашивали о причине ее горя. - Кто они? Твои родственницы? - спросила одна сердобольная женщина. - Когда-то они были очень добры ко мне! - тихо ответила египтянка и, вставши, уныло побрела домой, в разоренное гнездо, где когда-то счастливы были вместе все те, кого она любила... XIX. В пустыне. Зима приближалась к концу. У Бен-Гура было уже три легиона хороших солдат, по большей части галилеян, которых он обучил по всем правилам римского военного искусства. Если понадобится, он мог набрать и больше: всюду кипела глухая ненависть против Рима, и в храбрых не было недостатка. Только бы дождаться желанного Царя! И он верил и ждал, не придет ли хоть какая весточка. И весточка, наконец, пришла. Однажды в лагерь Бен-Гура, расположившегося со своими легионами среди диких гор, в сердце пустыни, приехал гонец-араб и привез письмо от Маллуха. Маллух писал следующее: Иерусалим, Низана IV. Извещаю тебя, что явился пророк; многие принимают его за Илию. Он провел много лет в пустыне и по речам, и по виду похож на пророка. Он говорит, что скоро приидет Тот, Кто сильнее его и Которого он теперь ожидает на восточном берегу реки Иордана. Я ходил его смотреть и слушать его проповеди; Тот, Кого он ждет, несомненно, тот самый Царь, Которого ожидаешь и ты. Приезжай скорее и убедись сам. Со всего Иерусалима и из других мест стекается к пророку великое множество народа. Маллух. Лицо Бен-Гура просияло от радости. - Друзья! - воскликнул он, обращаясь к присутствующим. - Нашим ожиданиям настал конец! Мне пишут, что царский вестник уже явился и извещает о скором прибытии самого Царя! Эта новость была встречена с шумной радостью. - Отправляйтесь вы все по домам, - продолжал Бен-Гур, - и ждите от меня дальнейших известий. Предупредите всех, кого можно, чтобы они готовились взяться за оружие, как только понадобится, и будьте готовы сами. Я же поеду в Иерусалим, чтобы узнать, когда Царь придет, и тотчас дам вам знать о его прибытии. Затем Бен-Гур написал шейху Ильдериму и Симониду, сообщая им о полученном известии и о своем отъезде в Иерусалим, отправил письма с двумя надежными гонцами, и приказал седлать своего Альдебарана, как только стемнеет. Едва наступила ночь, и заблестели на темном небе яркие звезды-путеводители, он сел на коня и в сопровождении одного араба тронулся по направлению к Иордану, намереваясь выехать на ту дорогу, по которой обыкновенно следовали караваны, идущие из Дамаска в Раббат-Аммон и обратно. Проводник был у него надежный; конь его мчался быстрее ветра, и около полуночи он отъехал уже далеко... Они ехали всю ночь, и рассвет застал их еще в пустыне. Проводник заверил его, что знает такое место, куда они теперь скоро должны приехать и где можно будет сделать привал. По его словам, тут была по близости цветущая долинка, защищенная утесами, зеленый оазис с ключом прозрачной воды. Бен-Гур положился во всем на араба и ехал молча, размышляя о том, что его ожидало впереди. Во все стороны расстилалась безбрежная, безплодная пустыня, занесенная желтыми песками. Кроме песков, ничего не было видно на всем ее протяжении: ни одного кустика, ни одного деревца; только на далеком горизонте, именно налево, синела гряда невысоких холмов. На таком ров-ном, однообразном пространстве всякий предмет отчетливо виден, и потому наши путники еще издали завидели какую-то движущуюся точку. - Это верблюд с палаткой на спине, - сказал проводник. - Один? - Нет. Я различаю еще человека, верхом на лошади; верно погонщик. Скоро и Бен-Гур, у которого зрение было не так изощрено, как у араба, мог хорошо рассмотреть путников. Он ясно видел огромного верблюда, с палаткой на спине. Верблюд был белый, как у старца Валтасара. Неужели это он, один среди негостеприимной пустыни, без конвоя и проводника? Сомненья нет: вот уже слышен звон серебряных колокольчиков, украшающих пурпуровую уздечку... Еще немного, и Бен-Гур узнал курчавого эфиопа, неизменного слугу и спутника Валтасара, верхом на вороном коне. Они двигались довольно медленно, так что молодой еврей скоро нагнал их со своим проводником, и пустил своего коня рядом с верблюдом. Знакомое лицо египетского мудреца выглянуло из-под пурпурового навеса палатки. - Мир тебе, почтенный Валтасар! Благословение Господне над тобою! - приветствовал его Бен-Гур. - И над тобою также, юноша! - отвечал старец. - Зрение мое стало очень слабо; но, если оно меня не обманывает, ты, кажется, сын Гура, с которым я встретился в шатре Ильдерима Великодушного? - Ты не ошибаешься, мудрый старец. Но почему я вижу тебя здесь, среди безплодной пустыни? И почему ты один? - Я не один, сын мой - Бог со мною. Вспомни, что Он всюду. Впрочем, я понимаю, в каком смысле ты это говоришь, и отвечу опять, что я не один: вслед за мною идет караван, который должен пройти через Иерусалим на пути в Александрию. Так как мне самому непременно нужно побывать в святом городе, я и решился присоединиться к нему до Иерусалима. Но караван двигается медленно, сообразуясь с шагом римской когорты, которая его сопровождает; я соскучился ждать, встал пораньше и решился ехать вперед, не дожидаясь его. Разбойников мне бояться нечего, так как у меня есть пропуск за подписью шейха Ильдерима, а от диких зверей защитит меня Господь. - С пропуском шейха ты можешь спокойно пройти всю пустыню, сказал Бен-Гур, - а от царя зверей свободно умчит тебя этот царь своей породы! И он ласково потрепал по крутой шее верблюда. - А ты куда держишь путь, сын мой? - спросил Валтасар. - Я тоже еду в Иерусалим. - Скажи мне, нельзя ли проехать туда иным путем, не через Раббат-Аммон; нет ли дороги покороче? - Есть, как не быть. Можно ехать на Джеразу и Раббат-Гилеад; эта дорога гораздо короче, хотя и труднее. Я так и поеду. - И я с тобою, мой сын. Меня больше всего утомляет долгий путь. К тому же, мне надо спешить. В последнее время меня постоянно тревожит одно и то же сновидение, я постоянно слышу во сне дивный голос, который говорит мне: "Восстань, спеши! Приближается Тот, Кого ты ждешь так давно!" - Ты хочешь сказать - будущий Царь Иудейский? - живо подхватил Бен-Гур. - Именно. - Так, стало быть, ты ничего о нем не слыхал? - с удивлением спросил молодой человек. - Нет; я только слышал голос во сне, а что? - Прочти это письмо, почтенный Валтасар! Оно тебя очень порадует! - сказал Бен-Гур вместо ответа и поспешил вручить мудрецу письмо Маллуха. Валтасар взял его дрожащими руками и прочел вслух. Он не сделал ни одного вопроса и не усумнился ни на минуту. Его старческие, но все еще живые глаза, с безконечной благодарностью обратились на небо, и он благоговейно произнес: - Господи, милосердие Твое безгранично! Прошу Тебя, дай мне увидеть Спасителя еще раз и поклониться Ему - тогда я умру спокойно! - И, обратившись к Бен-Гуру, прибавил: - О, сын мой, поспешим! Нетерпение мое еще возросло после того, как я узнал от тебя благодатную весть! Бен-Гур сам не прочь был поспешить, но благоразумие требовало наперед отдохнуть, и, к тому же, он был голоден; солнце начинало сильно припекать, а зеленый оазис, о котором говорил проводник, был уже близко. А потому он уговорил старца переждать жаркие часы дня в прохладной долинке, у ключа, отдохнуть и поесть. Валтасар поневоле согласился. Решено было, что после привала они поедут дальше отдельно от каравана, по кратчайшей дороге. С этой минуты они уже не расставались и ехали все время вместе. На третий день пути, около полудня, они остановились на берегу реки Яббока, где застали многолюдный караван, расположившийся на отдых. Едва они успели сойти с коней и снять Валтасара с его верблюда, к ним подошел человек с кувшином свежей воды и чашей и приветливо предложил путникам напиться. Они приняли это предложение с большим удовольствием. Пока они пили, незнакомец с любопытством посмотрел на верблюда. - Я только что с Иордана, - сказал он обращаясь к Валтасару; - туда теперь наехало множество народу со всех сторон, многие на верблюдах, но такого, как этот, я не видывал. Смею спросить, почтенный чужеземец, какой он породы? Валтасар ответил, но не захотел поддержать разговора. Бен-Гур оказался более любознательным. - В каком же именно месте собралось столько народу? - спросил он. - В Вифаваре. - Что так? Обыкновенно это очень пустынное место. - Да ты, должно быть, не здешний, и не слыхал нашу новость? - Какую новость? - А про пророка! Как же... из пустыни при-шел недавно святой человек и ведет самые странные речи, но такие, что со всех сторон стекаются его слушать. Называет он себя Иоанном, сыном Захарии, и говорит всем, что он предшественник Мессии. Я тоже ходил послушать его проповедей. - Что же он проповедует? - Совсем новое учение, какого у нас до сих пор и не слыхано в Израиле: покаяние и крещение водою. Наши раввины просто не знают, что о нем думать; да и мы тоже. Кто говорит, что это Христос, кто говорит, что Илия; многие даже прямо его спрашивали, кто он. Он всем отвечает одно и тоже: Я глас вопиющего в пустыне: исправьте путь Господу, прямыми сделайте стези Ему! - Мы еще застанем проповедника в том месте, где ты его видел, добрый человек? - спросил Вальтасар, внимательно слушавший разговор. - Вероятно! - Так поспешим! - промолвил старец дрожащим от волнения голосом. - Я нисколько не устал... После этого привала они ехали почти безостановочно и на другой день, рано утром, выехали из глубокого горного ущелья, огибающего подножие горы Гилеад, и очутились на безплодной равнине, простирающейся вплоть до самого берега священной реки. Вдали, перед ними, уже виднелись пальмовые рощи Иерихона, а еще дальше - синели холмы Иудеи. Сердце Бен-Гура сильно забилось; он знал, что они уже совсем близко от Вифавары. - Радуйся, почтенный Валтасар, мы почти приехали! - сказал он весело. Эфиоп подогнал верблюда, Бен-Гур прибавил шагу, и вскоре они завидели сперва безчисленное множество шатров и шалашей, разбитых на берегу реки, а потом и самую реку. Густые толпы народа запрудили оба берега: не было сомнения, что они слушают проповедника в эту самую минуту. Наши путники помчалась во всю прыть, но когда они, наконец, подъехали к реке, толпа заволновалась, и начала расходиться. Они опоздали! Валтасар был в отчаянии, но Бен-Гур не терял надежды, что так или иначе они увидят проповедника. Когда толпа рассеялась и на берегу осталась только небольшая кучка людей, продолжавших обсуждать то, что они слышали, наши путешественники вдруг увидали какого-то странного человека, направлявшегося прямо к ним. Он был высокого роста и страшно худ; его густые, сожженные солнцем, волосы падали в безпорядке на изможденное лицо и исхудалые плечи; глаза его горели неутолимым огнем. Его лицо, шея, полуобнаженная грудь, голые руки и босые ноги напоминали своим цветом потемневший пергамент, до того они были сожжены солнцем пустыни. Одежда его состояла из грубой рубашки, сотканной из верблюжьей шерсти, доходившей до колен и опоясанной ремнем. Он опирался на толстый, узловатый посох и шел быстрой, нервной походкой, постоянно поправляя волосы, сбегавшие на глаза, и, зорко оглядываясь кругом, точно ища кого-то глазами. Но вдруг он остановился и поднял руки, как бы давая знак народу. Все, кто еще оставался поблизости, остановились. И невольно глаза наших путников обратились в ту сторону, куда он смотрел. От реки тихо шел незнакомец. Он был немного выше среднего роста, с непокрытою головой, в широкой белой одежде еврейского покроя, запыленной от долгого пути. Шел Он спокойной, задумчивой походкой, свойственной людям, привыкшим много думать о серьезных вещах. Судя по одежде, и в особенности по голубому цвету кистей хитона, Он принадлежал к сословию раввинов; но по лицу трудно было признать в нем еврея, так оно было тонко и нежно. Большие голубые глаза, глядевшие задумчиво и серьезно из-под черных бровей, бледное лицо, обрамленное волнистыми, темно-каштановыми волосами, разделенными посередине и сбегавшими на плечи; небольшая борода и усы - все вместе мало напоминало еврейский тип. Но всего поразительнее было в нем выражение - одухотворенное, проникновенное, полное всепрощающей любви и печали. Казалось, что этот человек видит своим безгрешным взором насквозь всех окружающих; что ему открыты все сокровенные их помыслы и грехи; и Он скорбит обо всех, жалеет, любит и прощает... Тихо и спокойно подходил Он к нашим пут-никам, и взор Его остановился не на мужественной фигуре красивого и мощного юноши, Бен-Гура, а на лице дряхлого и незаметного Валтасара. И вдруг проповедник простер к нему руки, и среди гробовой тишины, воцарившейся кругом, закричал громким, звучным голосом: - Смотрите! Вот Агнец Божий, Который пришел взять на себя грехи мира! Валтасар упал на колени в глубоком волнении. Недаром он ждал эти долгие годы: снова довелось ему увидеть Искупителя! А проповедник продолжал говорить, все более и более одушевляясь: - Это Тот, о Котором я говорил вам: за мною идет Муж, Который будет впереди меня, потому что Он был прежде меня. Я не знал Его; но для того пришел крестить в воде, чтобы Он явлен был Израилю. Я видел Духа сходящего в виде голубя, пребывающего на Нем, и пославший меня крестить в воде сказал мне: на кого увидишь Духа, сходящего и пребывающего на Нем, Тот есть крестящий Духом Святым. И я видел и засвидетельствовал, что Он есть Сын Божий! - Это Он, это Он! - воскликнул Валтасар и лишился чувств. Бен-Гур быстро спрыгнул с коня и поспешил на помощь к безчувственному старцу. Когда ему, наконец, удалось привести его в чувство, незнакомца уже не было. - Не знаешь ли ты, кто этот человек, про которого говорил проповедник? - спросил Бен-Гур у первого попавшегося из толпы. - Сын плотника из Назарета, - ответил тот, усмехнувшись. Бен-Гур вздрогнул, пораженный. - Сын плотника! - повторил он про себя. - Сын Божий, сказал про него пророк... Как понимать эти слова? Ему вспомнилось божественно-прекрасное, кроткое лицо незнакомца, и он невольно подумал, что не так представлял себе грядущего Царя Иудейского... XX. Чудо. Прошло три года. За это время Бен-Гур купил под чужим именем дворец своего отца в Иерусалиме, отстроил и отделал его в прежнем виде, хотя с большим великолепием и вкусом, и переселил туда Симонида с Эсфирью. Тут же гостил старый Валтасар, пожелавший провести остаток своих дней в той стране, где ежедневно совершались чудеса, весть о которых доходила и в священный город, возбуждая зависть и злобу книжников и фарисеев против Божественного Учителя, творившего их. Сам же Бен-Гур проводил почти всю свою жизнь в Галилее, собирая воинство и следя за всеми действиями Назарянина, от Которого не переставал ждать освобождения Иудеи. Чем дальше, тем меньше понимал молодой человек Того, в Ком он упорно видел грядущего Царя Иудейского. Его чудесная сила и добровольное отречение от всех благ земных, непонятное, неслыханное до-толе учение и бедная, скитальческая жизнь, приводили его в полное недоумение. Но он все еще надеялся, что Назарянин только выжидает время, чтобы с тем большей силой употребить свое влияние и начать действовать, опираясь уже на целую народную массу. Время от времени Бен-Гур приезжал в Иерусалим и останавливался на несколько дней в своем дворце. Он находил, что еще не настало ему время открыто принять свое настоящее имя и вступить во владение своими богатствами, и приезжал в Иерусалим в качестве гостя Симонида, который жил теперь на покое, предоставив торговые дела Санбаллату. В один прекрасный вечер обитатели дворца Гуров ждали с особенным нетерпением приезда его хозяина. Эсфирь безпрестанно подходила к окну и смотрела на улицу, не едет ли Бен-Гур. Симонид и Валтасар в десятый раз перечитывали письмо, полученное от него накануне. Он писал следующее: На пути из Галилеи в Иерусалим. Низана, 8-го дня. Назарянин идет в Иерусалим. За Ним, хотя и без Его ведома, я веду целый легион моих солдат. Другой легион следует позади. Праздник Опресноков послужит предлогом для такого скопления народа. Отправляясь в путь, он сказал: "Пойдем в Иерусалим, дабы сбылось все написанное обо Мне у пророков". Значит, нам теперь уже недолго осталось ждать. Я очень спешу. Мир тебе. Бен-Гур. - Восьмой день Низана! - повторял Симонид. - А сегодня который, Эсфирь? - Девятый. - Ну так они уж наверно в Вифании. Завтра праздник Опресноков, и, быть может, он захочет отпраздновать его в Иерусалиме, да и Назарянин тоже! - В таком случае, он приедет сегодня вечером! - радостно воскликнула Эсфирь. Он, действительно, приехал в тот же вечер, в ту минуту, когда его друзья собрались в одной из зал дворца для вечерней трапезы. Трудно было решить, кто больше ему обрадовался. Эсфирь поспешила придвинуть ему кресло, а Валтасар и Симонид встретили его, как родного сына. - Садись, садись, дорогой господин мой, - говорил Симонид, - и расскажи нам поскорее обо всем: как идет твое дело, как ты доехал, где оставил дивного Назарянина? Знаешь ли ты, наконец, кто Он, какие у него намерения? -Я за тем и приехал, чтобы рассказать вам о Нем, отвечал молодой человек. - Давно уже я слежу с величайшим вниманием за каждым Его движением, слушаю Его поучения и могу сказать с полной уверенностью, что хотя по виду Он такой же человек, как и мы с вами, но в Нем есть что-то особенное, сверхъестественное! - Что же такое? - спросил Симонид с живейшим любопытством. - Выслушай меня и посуди сам... Тут в комнате послышались осторожные шаги; Бен-Гур обернулся и поспешно встал. - Амра, милая моя Амра! - воскликнул он с радостью. Старая кормилица бросилась перед ним на колени и со слезами целовала его руки и одежду; насилу удалось ему поднять ее и расцеловать ее морщинистое, доброе лицо, сияющее счастьем и умиленьем. - Садись около меня, моя дорогая Амра, - ласково сказал молодой человек. - Нет, нет, господин мой, у твоих ног! - возразила верная египтянка, и когда он сел на свое кресло, она таки настояла на своем и поместилась на подушке у его ног, не спуская с него глаз. Тогда он снова продолжал свой прерванный рассказ. - Сказать вам, кто Он, - я не могу. Чтобы разрешить эту загадку, мне нужно сперва рассказать вам о многом, чему я сам был свидетелем, и что мне самому казалось бы невероятным, если бы я не сам все это видел. Это тем более необходимо, что завтра Он сам будет в городе и во храме, который Он зовет домом Отца Своего. По всей вероятности, тут Он сам откроет, кто Он, и мы узнаем, кто из вас прав, мои добрые друзья - ты, Валтасар, или Симонид. - Куда бы мне пойти, чтобы увидеть Его? - спросил Валтасар дрожащим голосом. - На улицах будет страшная теснота и давка; я думаю, вам лучше будет смотреть на процессию с какой-нибудь кровли - ну хоть с портика Соломонова. - Как, процессию? - воскликнул Симонид. - Разве будет какой-нибудь торжественный въезд? Разве Он путешествует со свитой? Бен-Гур усмехнулся. - Вся Его свита состоит из двенадцати человек, по большей части рыбаков, и все они путешествуют пешком, не обращая внимания ни на какую погоду - будь то палящий зной, или буря и ненастье. Но весть о Его прибытии облетела всю страну, и за ним следуют массы народа; да и отсюда многие, вероятно, выйдут Его встречать... Я тоже пойду Ему навстречу с моими товарищами... Бен-Гур задумался на минуту и потом продолжал: - Удивительный человек этот Назарянин! Если бы Он захотел, Он мог бы превратить в золото даже камни у себя под ногами; а между тем, Он предпочитает быть бедным, даже нищим! Чем вы это объясните, мои премудрые, проницательные друзья? - Это совершенно непонятно, - сказал Симонид. - Только неизвестно еще, правда ли это? Почему ты думаешь, что Он мог бы превратить камни в золото? - Я сам видел, как Он претворил простую воду в самое лучшее вино, живо отвечал Бен-Гур. - Не все ли это равно? - Очень странно, - прошептал Симонид. - Но для меня еще страннее, что Он добровольно предпочитает бедность богатству. А ты наверное знаешь, что Он беден? - У Него ничего нет, и Он нисколько не заботится о богатстве, напротив, даже жалеет богатых людей. Но все это пустяки в сравнении с другим. Что вы скажете, например, хоть бы о том, что Он накормил пять тысяч человек семью хлебами и двумя рыбами? - Ты сам это видел? - воскликнул Симонид. - Не только видел, но сам ел хлеб и рыбу, и после того еще набрали полные корзины оставшихся кусков. Но всего удивительнее то, что Он исцеляет всевозможные недуги. Иногда страждущие исцелялись, только прикоснувшись к Его одежде; другие так просто взывали к Нему издали, умоляя об исцелении - и Он их излечивал от болезни. Я сам видел это много раз. Например; когда мы подходили к Иерихону, при дороге сидели двое слепых; они обратились к Назарянину, Он дотронулся руками до их очей, и они прозрели. В другой раз к Нему принесли расслабленного; Он только и сказал: "Встань и иди домой", и тот встал и пошел. Ну, что вы на это скажете? - Это какие-то неслыханные чудеса! - прошептал Симонид, как бы про себя. - Я никогда не слыхивал ни о чем подобном. - Вы, может быть, думаете, что тут был какой-нибудь обман или фокус? - продолжал Бен-Гур все более одушевляясь: - что эти слепые были зрячие, и только притворялись слепыми, что расслабленный был простой обманщик? Ну так слушайте же: вы знаете все, что такое проказа - это ужасное проклятие Божие, этот бич несчастных... При этих словах Амра вздрогнула и приподнялась. - А я сам видел, - говорил Бен-Гур в величайшем возбуждении, - как в Галилее пришел к Назарянину прокаженный и закричал ему: - Господи, если пожелаешь, Ты можешь меня очистить! - И Он дотронулся до несчастного рукою и сказал: "Хочу, очистись!" И тот сейчас же выздоровел. В другой раз к Нему пришли целых десять прокаженных, бросились к Его ногам и возопили: "Учитель, Учитель! Сжалься над нами!" А Он отвечал: "Идите и покажитесь священнику, как предписывает закон; и прежде, чем придете, выздоровеете". - И что же? Они, действительно, выздоровели? - Совершенно. Ужасная болезнь исчезла без следа. Амра не стала слушать дальше и, незамеченная никем, тихонько выскользнула из комнаты. Бен-Гур продолжал свой рассказ, повествуя о воскрешении сына вдовы Наинской, наконец о воскрешении Лазаря, и слушатели его все более и более убеждались в чудесных свойствах Того, Кто для Валтасара уже был вне всякого сомнения Божественным Спасителем мира, для Симонида - обетованным Царем Иудейским, а для самого рассказчика и тем, и другим. Но для Амры довольно было и того, что она слышала, чтобы уверовать и исполниться надеждой. Никогда еще ночь не казалась ей такой длинной, как теперь, и едва забрежжился рассвет, она уже неслась, как на крыльях, по знакомому пути, в страшное царство отверженных обитателей Геены и горы Нечестивого Совета. В это утро несчастная вдова Гура поднялась раньше обыкновенного и вышла из своей гробницы, пока Тирза еще спала, и солнце еще не успело взойти, сжигая безплодную окрестность. За последние три года ужасная болезнь сделала быстрые успехи и заставляла невыносимо страдать обеих несчастных. Если они не покончили с собою, чтобы избавиться от нестерпимых мучений, то это единственно потому, что закон воспрещал им это. Женщины-израильтянки высоко чтили свой закон... В последнее время вдова Гура не показывалась без покрывала даже своей дочери, чувствуя, что на нее никому нельзя смотреть без ужаса и отвращения. Каково же было ее удивленье, когда к ней совершенно незаметно подкралась верная Амра, и вместо того, чтобы остановиться поодаль, как она делала всегда, бросилась прямо к своей госпоже и стала обнимать и целовать ее, как безумная, заливаясь слезами. - Я нечистая! Я нечистая! - закричала несчастная женщина по привычке, торопливо опуская покрывало, которое она позволила себе отбросить, надеясь, что ее никто не увидит, чтобы подышать утренней прохладой. - Амра! ты с ума сошла! Так-то доказываешь мне свою любовь? Теперь ты погибла... Тебе нельзя уже будет вернуться к твоему господину... О, Амра, Амра! - Госпожа, дорогая моя госпожа, позови Тирсу!.. слушайте меня... спасены! Добрые вести... безсвязно лепетала Амра, вне себя от радости. - Какие вести? От Иуды? - поспешно спросила мать. - Он приехал? - Вчера вечером. Он рассказывал нам про Чудесного Человека, который может очистить вас! Он сам видел, как этот Человек очищал прокаженных! - Какой же это человек? Кто он? - Назарянин. В эту минуту из гробницы появилась и Тирза. Страшно смотреть было на несчастную девушку; она была неузнаваема. Даже Амра содрогнулась при виде ее. - Это ты, Амра? - простонала бедняжка. - Здравствуй, моя добрая Амра! Как видишь, мы все еще живы на свое горе! - Не на горе, а на радость, голубка ты моя! Зарыдала старая Амра. - Я пришла, чтобы отвести вас к Святому Человеку, Который избавит вас от проказы! - Бедная ты моя Амра! Разве это возможно? - грустно сказала несчастная девушка. - Да, дитя мое, - это не сказки! Твой брат сам видел, как этот Чудный Человек исцелял прокаженных, и не одного, а многих! - Он сам рассказывал тебе это? - недоверчиво спросила Тирза. - Да, вчера вечером. Я насилу могла дождаться утра и побежала к вам с этой радостной вестью. Вот вам пища и питье, скорее подкрепите себя на дорогу, и пойдемте со мною: в это самое утро Он пройдет недалеко отсюда на пути в Иерусалим! - Помнится, один из наших пророков исцелил прокаженного, задумчиво промолвила вдова; - но на то была дана Ему власть от Бога... Если этот Назарянин творит такие чудеса, то Он должен быть или пророк, или Мессия. Я помню, как у нас, в Иерусалиме и во всей Иудее, говорили, что Он родился. Это было уже давно; теперь Он должен быть взрослым человеком. Это, наверное, Он и есть. Мы пойдем с тобой, Амра! Дай нам поесть, а потом и пойдем. Несчастные прокаженные наскоро поели и собрались в путь. Обе они заметно ободрились, несмотря на свои страдания; одно только тревожило их: из Вифании, откуда шел Назарянин, по словам Амры, вели в Иерусалим три различных дороги, и они не знали, по какой дороге Он пойдет. - Пойдемте сначала в Вифанию, к горе Елеонской, - решила вдова Гура, - а там Господь нас научит, как поступить дальше. Они спустились по склону холма в Гефсиманскую рощу и остановились в лощине, где змеилась дорога, проложенная проезжающими с незапамятных времен. - Боюсь я идти по дороге, - сказала вдова. Не лучше ли нам подняться прямо в гору, лесом? День праздничный, на всех холмах виднеются толпы праздного народа. Если нас увидят - нам несдобровать! Поднимемся лучше прямо на гору Соблазна; здесь нас никто не увидит. - Мама, тут очень круто, я ни за что не взойду! - с отчаянием сказала Тирза, которая насилу передвигала ноги. - Вспомни, дитя мое, зачем мы идем! Посмотри, как все прекрасно кругом! Или тебе не хочется жить, не хочется быть здоровой? Скорее, скорее! Я вижу там женщин, которые идут к колодцу; если мы будем стоять здесь, они побьют нас каменьями. Бедная мать сама двигалась с невыразимым трудом, и каждый шаг причинял ей ужасные страдания, но она всячески старалась ободрить свое дитя. Амра помогала им как могла, и кончила тем, что обвила рукою стан Тирзы и пошла в гору, поддерживая, чуть не волоча за собою несчастную девушку. Они взобрались на гору с величайшими усилиями, но зато с вершины ее им открылся чудный вид на святой город. Здесь они немного отдохнули и потащились дальше. Несколько раз Тирза совершенно изнемогала и падала на землю, умоляя мать оставить ее здесь и идти без нее, но мать всякий раз ободряла ее, утешала и уговаривала встать и сделать над собою еще одно, последнее усилие. Наконец они вышли на Иерусалимскую дорогу, огибающую склон Масличной горы, и остановились, заметив, что по этой дороге быстро приближается человек, шедший, очевидно, из Вифании, но другим путем. Видя, что они неизбежно должны встретиться с ним лицом к лицу, вдова выступила вперед, и, откинув покрывало, как того требовал закон, чтобы прохожий сразу мог видеть, с кем имеет дело, громко закричала: - Нечистая! Нечистая! К ее величайшему изумлению, человек продол-жал преспокойно идти своей дорогой. - Что тебе нужно? - спросил он, приблизившись. - Или ты не видишь, что мы прокаженные? Или ты не боишься нас! - сказала вдова. - Нисколько. За мною идет человек, Которому стоит сказать одно слово, чтобы очистить тебя, несчастная женщина. - Про кого говоришь ты? Про Назарянина? - воскликнула она. - Про Мессию. - Правда, что Он будет сегодня в Иерусалиме? - Правда. Он теперь в Виффагии. - По какой дороге он идет? - По этой самой. Вдова набожно сложила руки и подняла глаза к небу с безконечной благодарностью. - За кого ты Его принимаешь, бедная? - спросил незнакомец с глубокой жалостью. - За Сына Божия, - отвечала она твердо. - Если так, дожидайся Его и не теряй мужества. За Ним следует огромная толпа народа, на дороге вас могут задавить и затеснить. Стань лучше к стороне, вот хоть под этим деревом, у белого камня и, когда Он пойдет мимо, позови Его. Если ты истинно веруешь в Него, Он услышит тебя, не смотря ни на что. Не бойся ничего и зови громче! Мир тебе и твоим, женщина; я спешу возвестить Израилю, что Учитель близко. Он повернулся, чтобы идти, но вдруг как бы что-то вспомнил и подошел к ним. - Вам придется долго ждать, а солнце сильно припекает, сказал он с участием. - Возьмите эту воду - она вам нужнее, чем мне. И он подал вдове тыквенный сосуд с водою, какие употреблялись тогда пешеходами. При этом несчастная заметила, что он не поставил его на землю, а передал ей прямо из рук в руки. - Неужели ты еврей? - спросила она с изумлением. - Да, еврей, но я еще и ученик Христа, промолвил незнакомец. - Не забудь же позвать Его, когда Он пройдет. Верь и надейся! И он быстро пошел дальше, а три женщины, ободренные его словами, поспешили к тому дереву, под которым он им посоветовал остановиться. Здесь они напились и расположились ждать. Тирза скоро заснула, прислонившись к плечу матери, а остальные начали тихонько разговаривать между собою, не спуская глаз с дороги. Вскоре после полудня, на этой дороге стали появляться кучки людей, спешивших в Виффагию и в Вифанию. Затем с вершины Масличной горы показалась несметная толпа народа, идущего из Иерусалима. Наблюдавшие женщины заметили с удивлением, что в руках у каждого человека в этой многотысячной толпе зеленела только что срезанная пальмовая ветвь. Еще немного, и послышался гул толпы, приближающейся с противоположной стороны. Мать поспешила разбудить Тирзу. - Встань, дитя мое, Он близко! - сказала она. - Из Иерусалима идут Ему навстречу целые тысячи; из Вифании тоже идет несметная толпа, должно быть вслед за Ним... Я думаю, что обе эти процессии встретятся на дороге, около нас. - В таком случае. Он не услышит нас, мама! Мать думала то же самое. - Амра, спросила она, - в каких выражениях просили прокаженные, чтобы Он очистил их? Как говорил Иуда? - Они говорили: "Господи, умилосердись над нами!" или же: "Учитель, сжалься!" - И только? - Только... Несчастная задумалась, глядя на дорогу... Громадная толпа приближалась с востока, со стороны Вифании. Вот она ближе и ближе... Теперь уже ясно были видны отдельные лица. Впереди ехал на осле Человек в белой одежде. Вокруг Него радостно теснилась толпа, с громким пением и кликами. Но Он как будто не замечал этого ликования и не видел окружавших Его людей; глаза Его были устремлены куда-то вдаль, исполненные кроткой задумчивости; солнце ярко освещало Его обнаженную голову и золотило его волосы, окружая ее точно сиянием. За Ним теснилась несметная толпа, казалось ей и конца не было. Прокаженные поняли с первого взгляда, что то был Он - дивный Назарянин! - Вот Он, Тирза! - прошептала мать, вся дрожа от волненья. - Пойдем ближе! И увлекая дочь за собою, она собрала последние силы, кое-как дотащилась до дороги и встала на колени, Тирза последовала ее примеру. Между тем, тысячи народа, вышедшего навстречу из Иерусалима, остановились. Завеяли пальмовые ветви, и тысячи голосов приветствовали приближающуюся процессию ликующим возгласом: - Осанна! Осанна! Благословен Грядущий во имя Господне! Радостные клики потрясли и наполнили воздух. Среди них потерялись, как писк малой пташки, отчаянный призыв несчастных прокаженных. - О, Тирза, Он не слышит нас! - с отчаянием сказала мать. - Попробуем подойти к Нему ближе! И, откинув назад покрывало, открывая всем взорам свое ужасное, изуродованное лицо, она потащилась навстречу подъезжавшему, простирая к Нему руки и взывая пронзительным, раздирающим голосом: - Господи! Господи! Сжалься над нами! Тирза не отставала от нее. При виде их, в толпе раздались неистовые крики: - Прокаженные! Прокаженные! - Побьем их каменьями! - Прочь, проклятые! Прочь! Но Тот, к Кому взывала несчастная женщина, не только не отшатнулся при виде ее, но остановился, поравнявшись с нею, и тихо спросил: - Веришь ли ты, что Я могу исцелить тебя, женщина? - Верю, Господи! Верю, что Ты Тот, о Ком говорят пророки! Сжалься над нами! - Велика вера твоя, женщина! - отвечал Он. - Да будет тебе, по желанию твоему! Он помедлил с минуту и проехал дальше. Его снова окружила ликующая толпа и скрыла от глаз вдовы. - О, Тирза, Тирза, мы спасены! - вскричала она в неизъяснимом восторге. - Он обещал мне - мы спасены! Они упали на колени и так и остались коленопреклоненными, провожая глазами удаляющуюся процессию. И не успели еще затихнуть в отдалении возгласы и пение ликующей толпы, как над ними уже начало исполняться чудесное обещание их Спасителя. По всем жилам прокаженных разлилась живительная прохлада, освежая воспаленную кровь; они чувствовали, как с каждым мгновением прибавляются их силы, пробуждается бодрость и здоровье в изнуренном теле. Вместе с телом ожил также и дух, они смотрели друг на друга в каком-то экстазе, не зная, наяву или во сне видят они себя возрожденными к счастливой жизни! При этом возрождении, кроме Амры, присутствовал еще один посторонний зритель. То был Бен-Гур. Накануне, вечером, он сказал своим друзь-ям, что пойдет встречать Назарянина, и в это утро встретил его в Вифании. В ту минуту, как прокаженные остановили Назарянина своими умоляющими криками, Бен-Гур был в толпе, среди людей, сопровождавших его, и обратил внимание на несчастных, которые всегда возбуждали в нем особенное участие по воспоминанию о матери и сестре. Когда Божественный Учитель остановился и заговорил с ними, молодой человек уже знал, что они уйдут исцеленными, и отстал от процессии, желая еще раз быть свидетелем чуда. Он и не подозревал, как близко оно касалось его самого. Только тогда истина мелькнула перед ним, когда в старой рабыне, остановившейся позади двух коленопреклоненных женщин, он узнал свою Амру. - Да ведь это Амра! - подумал он вдруг. - Клянусь Богом живым она! И в страшном волнении, вне себя, он крикнул ей издали: - Амра, что ты здесь делаешь? Старая кормилица вскрикнула от неожиданности и оглянулась. Узнавши своего молодого господина, она тотчас побежала к нему, схватила его за руку, потащила к двум женщинам, плача и смеясь от радости. - Амра, что случилось? Амра, кто это? - повторял он вне себя. - Пойди к ним, поговори с ними, мой дорогой господин! - твердила она вместо ответа. - О, какая радость! Какое счастье! Он вырвал у нее руку и подбежал к исцеленным. - Мама! Тирза! - воскликнул он как сумасшедший. Да, это были они! Он снова видел перед собою дорогие, прелестные лица; они были все те же, с тою разницею, что обе казались старше, как и должно было быть после стольких лет: в густых черных волосах матери показывалась седина, а дочь превратилась из прелестного ребенка в прекрасную девушку. - От ужасного прошлого остались им только бедные, загрязненные одежды... Радость свидания была безгранична; Бен-Гуру казалось, что он теперь помешается от счастья, как тогда чуть не помешался от горя. И все вместе возблагодарили Бога и Того, Кто совершил это неслыханное чудо. - Это Мессия - я в этом уверена, благоговейно повторяла мать. - Власть Его от Бога... А Бен-Гур думал про себя: - Неужели Валтасар прав? XXI. Царь Иудейский. По закону мать и сестра Бен-Гура не имели права войти в город, прежде чем их не увидит священник и не удостоверит, что они совершенно очистились от проказы. А потому, как ни хотелось молодому человеку поскорее привести их домой и услышать от них подробный рассказ обо всем, что с ними случилось, он оставил их под защитой нескольких арабов из своих приближенных, а сам вскочил на коня, ожидавшего его у городских ворот, и помчался в Иерусалим, чтобы сообщить своим друзьям радостную весть и сделать все необходимые приготовления. В тот же день, к вечеру, на берегу Верхнего Кедрона были разбиты два просторных шатра, в которых Бен-Гур временно поместил мать и сестру. Эти шатры снабжены были всевозможными удобствами; обе женщины должны были прожить тут несколько времени, пока не истечет срок, установленный законом. Сам Бен-Гур, вследствие того, что был при них, уже считался до некоторой степени нечистым и потому на время лишался права входить в храм и не мог участвовать в пасхальных церемониях. А потому, не взирая на то, что весь Иерусалим торжествовал величайший из еврейских праздников, молодой человек остался пока с матерью и сестрой. Им о многом нужно было рассказать друг другу; и нужно ли говорить, что все, что слышал Бен-Гур об ужасных страданиях, перенесенных его близкими, только увеличивало его ненависть против Рима и желание отомстить и за них, и за всю Иудею. И невольно мысль его уносилась к Назарянину - скоро ли, скоро ли обратится Он, наконец, к народу и скажет ему: "Внемли, Израиль! Я пришел, я с тобою - обещанный тебе Богом Царь Иудейский! Восстань и овладей миром!" Быть может, в эту самую минуту он говорил с народом! На второй день Бен-Гур, наконец, не вытерпел и решился съездить в Иерусалим и посмотреть, что там делается. Он выехал вечером. Вся окрестность, все улицы были запружены народом, собравшимся отовсюду ради великого праздника. Всюду горели жертвенные костры, слышались веселые голоса. Молодой человек оставил своего коня на попечение араба, в хане, где часто останавливался, приезжая в Иерусалим, и пошел пешком к себе во дворец. Там он не застал никого; слуги сказали ему, что Валтасар и Симонид оба в храме, а Эсфирь давно спит. Он прошел на плоскую кровлю, полюбовался на священный город, озаренный лунным светом, испещренный красными огоньками жертвенных костров, и отправился назад. На улицах господствовало величайшее оживление; благочестивые иудеи жарили своих пасхальных агнцев, и запах жареного мяса мешался с дымом кедровых сучьев. Всюду пили, ели, пели и веселились. Бен-Гур побродил по улицам и решил вернуться в хан, где ждала его лошадь, и ехать на Кедрон. По дороге, в одной из узких боковых улиц, где празднество тоже было в полном разгаре, он наткнулся на странную процессию. Целая толпа священников прошла мимо него с горящими факелами, и, что всего страннее, сквозь факельный дым, окутывавший проходящих, он ясно различил шлемы и копья римских легионеров. Как попали римские солдаты в еврейскую религиозную процессию? В довершение странности, слуги, несшие факелы и фонари, были вооружены чем ни попало. Когда он поравнялся с процессией, ему, прежде всего, бросилась в глаза группа, состоявшая из троих людей, шедших впереди. В одном из них он узнал одного из главных полицейских иерусалимского храма; другой был священник, и оба они вели под руки какого-то высокого человека со всклоченной бородой и волосами, свесившего голову на грудь. Вдруг он поднял голову, и Бен-Гур увидел бледное, как смерть, лицо, с блуждающими глазами, исполненными ужаса и отчаяния. Молодой человек хорошо знал учеников Назарянина и невольно воскликнул: - Искариот! Куда это они его ведут в такую пору! И он поспешил к своим, раздумывая об этой странной встрече. На другое утро ко входу в его шатер прискакали во весь опор двое из его легионеров. Бен-Гур тотчас велел их впустить, хотя еще не вставал с постели. - Вставай, сын Гура! - поспешно воскликнул старший из них, входя в шатер. - Назарянина взяли в эту самую ночь и уже осудили на казнь. Крест скоро будет водружен на Голгофе. - Крест! - повторил Бен-Гур, не понимая: - какой крест? - Для распятия! Они приговорили Его к распятию. Говорю тебе, что Он взят сегодня ночью! На рассвете Его привели к Пилату, и римлянин дважды отказался выдать Его на казнь, говоря, что не находит на Нем никакой вины. Наконец, он умыл руки и сказал: "Я неповинен в крови этого Праведника!" А они закричали... - Кто они? - спросил Бен-Гур. - Да все - первосвященники и народ: "Кровь Его на нас и на детях наших!" - Святой отец Авраам! - воскликнул Бен-Гур. - Неужели римлянин оказался милосерднее израильтян? А что если Он воистину Сын Божий? Чем смоется кровь Его с нас и с наших детей? Нет, нет, этого не будет! Мы не должны этого допускать! Он вскочил и громко ударил в ладоши. - Седлать коней, поскорее! - приказал он вбежавшему арабу. - Мое оружие! Он наскоро оделся, и вскочил на коня. - Прежде всего, предупредим наших легионеров, - сказал он своим спутникам. - Увы, благородный вождь - ты не найдешь их более: они все на стороне первосвященников... Только мы двое и остались тебе верны! - промолвил солдат с горечью. - Чего же они хотят? - воскликнул Бен-Гур. - Убить Назарянина! - Едем на Голгофу. По дороге им попадались безконечные вереницы людей, стремившихся по тому же направлению. Вскоре толпа превратилась в такую сплошную массу, что проехать не было уже никакой возможности, и потому они сошли с коней и пошли пешком. В разнородной толпе, состоявшей из людей всевозможных национальностей и религий, перед Бен-Гуром мелькнула седая голова Симонида, которого несли несколько слуг на его неизменном кресле; за ним показались носилки Валтасара. Молодой человек поспешно протеснился к ним со своими верными галилеянами. - О, сын Гура, где же твои легионы? - воскликнул Симонид, как только его завидел. - Об этом ты можешь спросить у первосвященника Анны. - Как? Изменили? - Все, кроме этих двух людей. - Стало быть все погибло и Назарянин умрет! - проговорил Симонид прерывающимся голосом, по лицу его пробежала судорога, голова свесилась на грудь. Надежды его были разбиты навсегда... И вдруг он вздрогнул. Сзади, среди шума и гула несметной толпы, доносились громкие, грубые крики: - Дорогу, дорогу! Дорогу Царю Иудейскому! Вот идет Царь Иудейский! То кричала и вопила толпа мальчишек, бежавших со всевозможными кривляньями, и толпа, действительно, расступалась, давая им дорогу, так как за ними двигался в равнодушном и грозном порядке легион римских солдат в шлемах и панцирях. Легионеры прошли, мерно отбивая шаг, блистая своим вооружением, и за ними показался Он - Назарянин. Он был чуть жив, и чуть не падал на каждом шагу. Терновый венец обвивал Его голову, и капли крови запеклись на смертельно бледном лице. Изодранная одежда висела на нем клочьями; руки были скручены назад и связаны; на шее висела доска с надписью; босые ноги оставляли кровавые следы по дороге. Говорили, что сначала Он нес Свой Крест к месту казни, но не вынес этой тяжести, и теперь его нес какой-то неизвестный человек. Его окружала стража, предназначенная защищать Его от неистовства разъяренной толпы, которая осыпала Его ругательствами, плевала на Него и бросала каменьями. Симонид дрожал всем телом на своем кресле, старый Валтасар, пожелавший оставить носилки и идти пешком, почти лишился чувств на руках у Бен-Гура, который его поддерживал; и сам Бен-Гур не мог удержаться от восклицания: - Боже мой! Боже мой! Что же это такое? - воскликнул он вне себя. За Назарянином шли еще два человека, несших кресты. - Это кто? - спросил Бен-Гур у галилеян. - Разбойники, которые должны умереть с ним вместе. Потом прошел высокий человек в золототканой одежде и митре первосвященника; за ними выступал синедрион, и, наконец, целая вереница священников в белых хитонах и разноцветных мантиях. - Зять Анны, - заметил Бен-Гур. - Каиафа! - воскликнул Симонид. - Да, это он; я его узнал. И теперь, сын мой, я вижу, что Тот, Кто сейчас прошел мимо нас впереди всех, есть воистину Царь Иудейский, как гласит надпись на доске, повешенной Ему на шею. Только Царя провожают такие толпы народа, только Царю идут вослед все эти важные члены синедриона и первосвященник! - Надо спасти Его во что бы то ни стало! - воскликнул Бен-Гур. - Братья, - обратился он к галилеянам: вы клялись мне сражаться за свободу и за грядущего Царя! Теперь самое время взяться за оружие! Не может быть, чтобы все наши приверженцы изменили данному слову! Ваши мечи при вас. Ступайте, вмешайтесь в толпу, ищите наших и скажите им, чтобы спешили на Голгофу! Если умрет наш Царь, с Ним умрет и наша свобода! - Господин, - решительно отвечал один из них, - ты обманулся! Назарянин совсем не Царь; мы слышали сами, как он отказался от престола Давидова! Сражаться за свободу мы готовы во всякое время, но... - Идем же! - кричал Симонид. - Теперь повалит иерусалимская чернь, и мы ни за что не проберемся вперед, если будем мешкать! И сам не зная хорошенько, зачем и куда он идет, Бен-Гур пошел за другими. Его влекла неведомая сила... Когда они приблизились к Голгофе, ужасное дело готово было совершиться: Осужденного уже привели на лобное место, на вершину невысокого, обнаженного холма, поросшего редким, сухим кустарником. Кругом волновалось море человеческих голов; народ запрудил всю окрестность, и цепь солдат, окружавших Его со всех сторон, сдерживала с величайшим трудом напор толпы. На холме прежде всего бросалась в глаза высокая фигура первосвященника в его раззолоченном облачении и митре; за ним, на самой вершине, стоял Назарянин - и глаза многотысячной толпы были устремлены только на Него Одного. Все видели, как подошел к Нему солдат, снял доску с надписью, висевшую у Него на шее, и пригвоздил ее к среднему кресту. Среди могильной тишины, воцарившейся кругом, ясно были слышны слова центуриона: - Кресты готовы! - доложил он первосвященнику. Тот молча указал на Назарянина. Солдаты приступили к Нему и начали Его раздевать; вся толпа содрогнулась, у многих холод пробежал по жилам. Валтасар опустился на колени и закрыл лицо руками. - Сын Гура, - прошептал Симонид в страшном возбуждении, - если Бог не прострет десницу свою, чтобы спасти Его - горе Израилю! Между тем, солдаты сняли с Назарянина Его одежды и обнажили Его тело, исполосованное кровавыми рубцами от бичевания. Затем Его повалили, положили на крест, и острыми гвоздями пробили сначала Его руки, потом ноги. Удары молотка глухо раздавались в страшной тишине, но ни стона, ни крика не было слышно: Страдалец молчал, твердо перенося свои мучения. Затем рабочие подняли тяжелый крест и врыли его в приготовленную яму, причем тело Назарянина повисло на руках, из которых кровь лилась теперь ручьем. - Отец Мой, прости им - они не ведают, что творят! - проговорил Он, и эти божественные слова отчетливо прозвучали в тишине. Приближался шестой час; солнце ярко сияло на безоблачном небе. И вдруг, неизвестно откуда, на сияющее небо и на ярко освещенную землю стала надвигаться зловещая тень. В толпе начали безпокойно поглядывать на небо, на окрестные горы: никто не понимал, что это такое. А сумерки все сгущались и сгущались, и наступила тьма. - Что это? - услышал Бен-Гур около себя голос Симонида. - Теперь ведь у нас полнолуние: затмения не может быть! То же думали и ученые члены синедриона, стоявшие на холме; и невольно в душу их начал закрадываться страх. Они с трепетом смотрели теперь на висевшее тело Распятого, смутно видимое среди окружающей мглы. И, не смотря на эту мглу, народ все не расходился, и многие продолжали осыпать насмешками и оскорблениями ни в чем неповинного Страдальца. - Если ты Царь Иудейский, спаси Себя самого! - кричали одни. - Если ты Сын Божий, сойди с креста! - вопили другие. Разбойник, висевший по левую Его руку, воскликнул: - Если Ты Христос, спаси Себя и нас! Другой же унимал его, говоря: - Или ты не боишься Бога? Мы с тобой осуждены по заслугам, а Он ничего худого не сделал. И, обратившись к Назарянину, он прибавил: - Помяни меня, Господи, когда приидешь в Царство Твое! Среди глубокой тишины прозвучал голос Распятого: - Истинно говорю тебе, ныне же будешь со Мною в раю! - Слышишь? - прошептал Бен-Гур, наклонясь к Симониду. - Слышу и верю! - благоговейно отвечал старик. - Валтасар был прав: Он Царь, но царство Его не от мира сего! И светлая, чистая радость наполнила его душу. Он верил теперь, что за пределами земного бытия существует новая жизнь. Вот где он найдет то блаженное царство, о котором он мечтал! Между тем, Распятый стал дышать тяжелее, всю толпу облетела неслыханная весть, что Он умирает. Только третий час на кресте - и уже смерть! Все притихло кругом, точно замерло. И вдруг, среди этого гробового молчания, в глубокой тьме, прозвучал страдальческий вопль: - Боже мой! Боже мой! зачем Ты покинул меня! Прошло еще несколько мучительных минут, и снова раздался голос Страдальца: - Отец Мой, в руки Твои предаю дух Мой! И все было кончено. В одно мгновение рассеялась тьма, солнце ярко засияло на небе и осветило безжизненное тело на кресте. И весть эта облетела всю несметную толпу в одно мгновенье, и ужас охватил ее... - Истинно, Человек этот был Сын Божий! - тихо сказал Бен-Гур. - Называй Его отныне Спасителем мира, как звал Валтасар! - воскликнул Симонид. Оба они повернулись к Валтасару, увидали, что он лежит на земле распростертый ниц. Бен-Гур поспешил поднять его и увидал, что он мёртв. Лицо его выражало безконечную, тихую радость: он обрел жизнь вечную. *** Через пять лет Бен-Гур женился на дочери Симонида, и они жили долго и счастливо, почитая Единого, истинного Бога, и Сына Его, Иисуса Христа, как подобает верующим христианам.