 |
||
|
№35 (198) Июль, 2005 БОГОСЛОВИЕ И ЖИЗНЬ. РАЗМЫШЛЕНИЯ. Василевский Дмитрий (Окончание, начало в "Русском Иноке" за июнь 2005 г.) Мы все еще остаемся внутренне советскими людьми. В нас до сих пор живет, как наследие коммунистической эпохи, тот Хам, которого в свое время предрек Мережковский. От хамства нас не спасет демократия. Спасет лишь Христос. "Хама Грядущего победит лишь Грядущий Христос" (Мережковский, 1906). Со Христом ли сейчас мы? Следовало бы к примеру, произвести глубокий, фундаментальный анализ киноискусства, чтобы показать, что оно не является полноценным искусством, искусством в полном смысле как литература, поэзия, музыка. Оно приводит к тому, что актер теряет самого себя, делает свое существование декоративным. Это искусство наполовину. Никогда ни об одном актере или режиссере не будет написана такая проникновенная и глубокая биография, какую написал С. Цвейг о Бальзаке или Р. Роллан о Толстом. Полноценность искусства проверяется тем, сможет ли оно, будучи переплавленным в горниле индивидуальной стихии духа, остаться предметом творчества глубоко религиозной личности. Не станет ли мешать делу духовного самоуглубления, напряженного богоискательства актеру его работа, вынуждаемого своим ремеслом к нескончаемому лицедейству и вживанию в образ. Думается, что будет. Поэтому такой анализ киноискусства должен быть богословским. Осуществить подлинный анализ всякого искусства, проникнуть в его сущность может только богословствующий ум. Ибо сама жизнеспособность искусства проверяется его соответствием задаче религиозного свидетельства. Искусство живет тогда, когда питается токами религиозного вдохновения. Сейчас искусство не живет, оно доживает, потому что отдалилось от божественного источника, который питает всякое творчество. Герой Э. М. Ремарка говорит, что "всюду чувствует себя посторонним" и это ощущение сродни "посторонности" персонажей А. Камю. Литературные герои "потерянного поколения" это духовные предки персонажа Мерсо из "Постороннего" Камю. Не трагедия войны в полном смысле привела к потерянности и самого Ремарка, и Хемингуэя и других. Впрочем, если понимать войну как итог духовного кризиса культуры и человека в культуре, то привела она. В творчестве Камю уже полностью выявилась трагедия человеческого существования, пытавшегося опереться не на метафизические ценности, но на некие сугубо человеческие. Произошло выветривание того богатого духовного наследия, завещанного средними веками следующей эпохе Ренессанса, которое с каждым веком все более иссякая, продолжало питать европейскую культуру и искусство в усугубляющейся ситуации секуляризации. Нежелание осознать этого есть подлинная причина трагедии самого Камю, как мыслителя и писателя, который пришел в конце жизни к идейному банкротству: после его гибели в автокатастрофе, в ящиках его письменного стола не нашлось ничего готового для печати. А может быть он понимал, что причина политических и социальных кризисов не в отсутствии подлинной демократии, не в мещанстве, не во всеотравляющем охранительном лицемерии общества, не в фарисействе. То есть не в них, самих по себе, как представлял Камю, ибо и они итог религиозного банкротства эпохи. Думается, Камю это понимал, но упорствовал. Со временем его надежды только человеческой активностью перестроить на справедливый лад социальную действительность и овладеть ходом истории идут на убыль. Он задает своему мятежу метафизическую устремленность. У него вырывается очень важное признание: "Революционный дух полностью сводим к возмущению человека своим уделом. Революция всегда, со времен Прометея, поднимается против богов, тираны же и буржуазные куклы тут просто предлог".Но так как за спиной у сменяющих друг друга правителей стоит извечный рок ("боги"), а с ними никогда не справиться, то в самом бунте Камю вызревает отчаяние. По его мнению цивилизация "спустилась на последнюю ступень варварства".Он отвергает революции, неудачи которых кроются отнюдь не в отходе от их освободительных заветов. Но какими средствами тогда бороться за счастье людей, за свободу, за социальное благо? Публицистика Камю с 1950 по 1958 годы наполнена протестами против всех и вся. Создается впечатление, что Камю сбился с пути, запутался. Он не признает религиозной подоплеки кризиса культуры и цивилизации, самого человека. Герой Камю постиг тщету цивилизации с ее мнимыми святынями. Но что он им противопоставил? И почему мнимыми святынями оказались церковь, семья, нравственно-поведенческие правила совместного человеческого общежития? У "постороннего" не пропал разве что вкус к телесным радостям: сну, еде, близости с женщиной и еще природе. Завершением мировоззренческих поискав Камю явилось языческое раскольничество, дионисийское начало, телесное первородство. То, к чему устремилась культура на заре ренессанса, разорвав живительные связи с церковью, и что явилось причиной кризиса культуры в XX веке, то есть к языческим началам, стало для Камю конечным пунктом его исканий. Что бы сказал Камю, если бы не погиб? Может быть ничего. Мещанство относится к таким понятиям в художественной и философской мысли, смысл которого никогда не поймешь из описаний, если не столкнешься с ним непосредственно. Это столкновение сопровождает коренное недоразумение твоего разума: почему я не живу так же спокойно, размеренно и вседовольно как, например, вон те? В основе не-мещанского мироощущения всегда имеется религиозная подоплека, неудовлетворенность нашего духа наличным состоянием мира и своей души. Поэтому нам кажется пошлым и лицемерным существование тех, кто излучает благополучие, не видит других проблем, кроме внешне-материальных, тех, для чьего душевного комфорта так мало надо, тогда как нас уже не удовлетворяет никакой достаток, ничье благорасположение. Своеобразного мещанства можно достигнуть, если вытравить из себя всякие духовные запросы, настолько опошлиться, чтобы никакие неудачи не сломили воли самоутвердиться в этой и только этой земной жизни. Тогда любая боль превозмогается гедонистическим устремлением, а боль нестерпимая самоубийством. Но есть и такое мещанство, достижение которого желательно. Ему присуща некоторая житейская мудрость, примиренность с неустроенностью мира и одновременно упорная воля на преодоление этой неустроенности, но без надрыва, с полным осознанием сил и возможностей. Такому мещанству вполне присущ опыт страданий, в глубине оно всегда носит сопротивление, как разрушительной ненависти эгоизма, так и безответственному максимализму революционного бунтарства. Без страданий и потерь прожить невозможно и настоящее мещанство не озлобливается в горниле неудачь, не подавляет чувственностью их горечь, но сохраняет душевное равновновесие и духовную сострадательность ко всем униженным и оскорбленным. Без такого мещанства нет творчества культуры. Такое мещанство отрицает нигилизм и провозглашает одной из своих базовых ценностей - размеренный созидательный и ответственный труд каждого на своем месте. Пока в жизнь человека не войдет сознательным для него образом Бог, его существование не подлинно, не подлинны сами его желания. Он не знает чего ищет, стремится к одному, а на самом деле хочет другого. Религия возвращает человека самому себе. Он вдруг понимает, каким именно образом хотел бы устроить свою жизнь. Уверовав в позднем возрасте он понимает, что если бы это произошло раньше, то закончил бы семинарию, а не физкультурный факультет или занимался церковной историей, а не политической, если он ученый. Понимает, что не стал бы жениться обязательно по любви, потому что для него теперь достаточно симпатии, а главное общность духовных интересов и т. д. А так ушли годы и силы. Очень часто человек переступает порог Церкви, будучи уже духовным и физическим калекой, с психикой, расшатанной чувственными удовольствиями, пьянством, наркоманией. Свои таланты (здоровье, умственные силы) он растратил в вихре беззаботной мирской жизни. Церкви он может принести только свое покаяние, но не служение: ни на миссионерском поприще, ни в сане священника или монаха, ни даже работой на монастырском огороде из-за физической дряхлости. Но Господь каждого примет и в "одиннадцатый час". Господь до времени не дает избавления от какой-либо страсти чтобы показать нам, что истинное ее искоренение совершается не без сознательного аскетического усилия с нашей стороны, а не жизненными обстоятельствами, о которых мы часто просим Бога, чтобы нам устроил, в надежде т. о. избавиться от страсти. Например, помог нам жениться, чтобы избежать блуда или уехать из того места, где обстоятельства и люди располагают нас к пьянству, наркомании, различного рода порокам. Но Господь медлит помочь нам. Он ждет, когда мы до конца возненавидим мучающую страсть, ибо, на самом деле, обстоятельства не могут изменить нашу внутреннюю зараженную грехом сущность. Конечно, соответствующие обстоятельства могут настроить на нужный покоянный лад, создать облагораживающую духовную атмосферу. Все это должно подтолкнуть человека к духовной работе над собой. Но если он не приложит самостоятельных усилий для борьбы с грехом, то никакие обстоятельства не избавят его от мучительства страсти: даже в самом святом месте дьявол вновь приступит с искушениями. Страсть должна быть выжжена нашей болью, в памяти должно навсегда запечатлеться страдание, которое сопутствовало нашей борьбе со страстью. Это должно явиться защитным барьером, если когда-нибудь потом вновь возникнет желание греховного наслаждения. Поэтому Господь не дает нам избавления от мучающей страсти до тех пор, пока мы сами не проявим волевого решения вступить с ней в борьбу. Ведь все, что мы получаем даром, того не бережем. Если не выстрадаем свободы от страсти, то можем очень легко впасть в духовную гордость, в беспечность, захотим обратно вкусить греховной услады, ведь при желании нам так легко удается вырваться из пут греха и стать на путь добродетели. Такая невнимательность опасна с духовной точки зрения, является проявлением неблагодарность по отношению к Богу-Избавителю и повторяет ситуацию, когда бес, возвращаясь в то место, из которого был изгнан и найдя его выметенным и убранным, "…идет и берет с собою семь других духов, злейших себя, и, войдя живут там. И бывает для человека того последнее хуже первого" (Лк. 11, 24-26). У Э. М. Ремарка религиозно ищущий дух - наверно, наиболее среди остальных писателей "потерянного поколения". Но не опознавший себя в Боге, не воцерковленный. Во всех романах его главный герой томим религиозной жаждой, но это им не выявляется, не осознается действительное содержание того источника, у которого можно утолить свою жажду. Герой заменяет любовь к Богу любовью к женщине, заглушает свою духовную жажду спиртным, сигаретами, едой, блудом. Чувственные удовольствия, отправления человеческого организма приобретают расширительный масштаб, рассматриваются вблизи, под увеличительным стеклом. Это напоминает Камю, точнее в творчестве Камю данная особенность эволюционирует. Все же герой Ремарка констатирует неудовлетворительность своего существования. Хотя он пытается обвинить в своем морально несостоявшемся существовании войну, но видно, что это только прикрытие, уход от серьезного разговора или признания, что трагедия личного бытия коренится в чем-то более глубинном, чем просто социальный катаклизм. В какие-то моменты это им осознается вполне: ни в чем земном нет спасения от мучительного беспокойства, от метафизического удушья. Он завидует своим однокашникам по окопам, таким же как он юношам, как он не устроенным в жизни, без жены, без специальности, но в отличие от него не мучающихся от непонятной тоски, довольных тем, что закончилась война, что пришло снова время учиться и работать. А он не рад тому, что закончилась война, с ее окончанием бесцельность жизни еще более обнажилась. Поэтому его гнетет именно метафизическое удушье. Казалось бы: вот сейчас он найдет Бога. Но Бога он так и не находит. Наше состояние от рождения характеризуется неестественностью. С возрастом эта неестественность еще больше усугубляется. Мы продолжаем жить, работать, создаем семьи, что-то утверждаем или отрицаем, пытаемся кому-то доказать, что правильно поступить вот так-то и так-то. То есть наше чувство жизни таково, как-будто с нами все в норме. Особенно такое впечатление создается, когда смотришь телевизионные передачи, где собирается множество самых разных людей, готовых обсуждать ту или иную жизненную проблему: социальную, семейную, политическую, культурную и т. д. Спектр мнений очень пестрый. Но все эти непохожие друг на друга люди, часто при обсуждении несогласные друг с другом, схожи в одном - в полной убежденности, что они нормальные люди. Схожи в какой-то гордой самодостаточности - чего не было еще лет пятнадцать назад (все большее погрязание в грехе сопровождается сердечным ожесточением, мрачной духовной самоуверенностью). В обществе имеет место все больший отход от евангельских максим, от религиозно-нравственных посылок в личном поведении. Во всем ощущается острое противоречие духу Евангелия. Спрашивает журналист у нашего человека: "Вы в Бога верите?" Ответ: "Верю". А как начнет рассуждать на поставленный житейский вопрос, то мысли далеки от Евангелия, не соответствуют духу Евангелия: в гражданском браке жить можно, детям смотреть боевики можно, сходить на рок-концерт можно, ради гостей нарушить пост можно. Дух Евангелия - это дух дерзновения, когда человек все силы в едином порыве отдает Богу. Жить в духе Евангелия, значит жить в мире, но без любви к миру. Наше общество, которое считает себя верующим, в опасном заблуждении. Как можно верить в Бога и признавать жизненным принципом вседозвол? В модных журналах с глянцевыми обложками, в рекламе, в телевидении, в кинематографе, в бульварной литературе проповедуется вседозвол. Живите в свое удовольствие! Ублажайте желудок, ублажайте зрение, ублажайте слух! В общем, ублажайте чувственность и удовлетворяйте амбиции! Многие люди уже не в состоянии понять не только нравственно-религиозное значение подвига Иосифа Прекрасного или Моисея Угрина, но и понять нравственные коллизии Татьяны Лариной или Анны Корениной. Что же говорить про гомофилов, отношение общества к которым стало не только терпимым, но пример которых становится даже модным. Для этих людей выпадают целые пласты культуры. Разве им будет понятен Пушкин или Гюго, Цвейг или Гете? А ведь и множество христиан почти ничем в своем поведении не отличаются от светского общества. Духовным самоусовершенствованием никто почти не хочет заниматься. А как не имея в себе благодати Святого Духа, которая стяжевается аскетическим усилием, правильно понять Евангелие и предание Церкви? А ведь создается впечатление, что там все однозначно и понятно. Как же тогда правильно судить об окружающей действительности, как разрешать возникающие новые и новые проблемы? Исходя из разума, который заражен гордостью и самомнением? Из сердца, которое наполнено порочной чувственностью? Из телесных потребностей, которые доведены до состояния изматывающей страсти? Или христианам жить по принципу сервилизма? Ныне так и делается, но самое интересное, что из-за духовного нечувствия этот сервилизм зачастую не осознается. "Разве это сервилизм, сокращать богослужение или сокращать посты; разве это сервилизм, перейти на новый стиль или сказать хорошее слово о балете?- спросит современный священник. - Просто жизнь Церкви приобретает современные черты действительности". Не имея духовного стержня внутри себя, личность не имеет четких критериев нравственного и безнравственного, блага и зла. В страстном и духовно неочищенном состоянии невозможно правильно уразуметь евангельское слово. А также норму, канон и обряд Священного Предания, понять, что в них вечное, а что преходящее. Все истолковывается по-своему. Искоренять страсти, выпрямлять свою волю в соответствии с волей Божией - есть самый тяжкий труд под небом. Единицы в наше время дерзают так трудиться. Они несут свой суровый подвиг в молчании, безвестности. Их не увидишь по телевизору, они не смотрят с обложек модных журналов. Но эти люди - соль мира и если мир еще стоит, значит не иссякли в нем подвижники веры, гении духа. Значит, в мире, который "во зле лежит", не прекратился процесс очеловечивания человека, значит, в ком-то образ Божий (разум, свобода, бессмертие) переплавляется в подобие Божие - смирение, любовь, святость. В силу духовного закона даже малейшее уклонение от однажды избранного узкого и тернистого пути, ведущего в Царствие Небесное, опасно по своим последствиям. Для того, кто втянулся в динамику противоборства со страстями, нет пути назад. Всякая уступка какой-либо страсти неминуемо влечет за собой все страсти, такого рода "отдых" от духовной работы над собой через некоторое время приводит к тяжкому унынию, к тупику, к осознанию необходимости напрячь все силы, чтобы возвратиться в прежнее состояние, в свою духовную меру. Жить, как живут мирские, никогда уже не получится. Жажда греха так глубоко в нас сидит, что даже не имея сил грешить и не чувствуя позывов к удовлетворению страсти, например, в болезни, человек все равно грешит: объедается, или курит, или напивается и т. д. Настолько нам жаждется удовольствия, настолько скучно душе. Это еще одно из доказательств, что грех нужно изгонять благодатью. Ибо часто не столько грех укореняется в нашей природе, что нам не представляется возможным его побороть, сколько нам подсознательно страшно той пустоты и душевной скуки, которая нами овладеет, если мы бросим курить, выпивать, объедаться, блудить, окружать свою жизнь мишурой и светским шумом. Но когда приходит благодать, то страсть покидает человека сама собой, правда не без некоторого труда и подвига с нашей стороны. Когда подсознательно ощущается внутренняя пустота (может и не ощущаться), тогда обращают внимание на внешность, то есть как бы помоднее одеться, подстричься и проч. Верующий человек, утративший внутреннее горение духа, имеет тенденцию поступать также. В отличие от мирских, он, впрочем, отдает себе отчет в том, что это для него падение. Особенно, если он был внимателен и отметил в свое время, что духовный рост сопровождается переключением внимания с внешнего человека на внутреннего. Конечно, есть среди людей науки и искусства настолько увлеченные творчеством, что и для них бывает все равно как выглядеть. Но это не плод сознательного устремления их воли и не несет в себе положительного духовного содержания. Поэтому для них ничего не стоит вдруг изменить свое поведение, начать модничать и наводить лоск. Тем более зачастую их небрежение к внешнему виду имеет оборотной стороной желание подчеркнуть свою гениальность, которой свойственно бросать вызов буржуазной порядочности и светскому лицемерию. Здесь чувствуется стремление бравировать своим странным поведением, которое должно восприниматься как привилегия гения. Главное оказаться в центре внимания, удовлетворить тщеславное желание нравиться. Поэтому такие люди могут моментально менять свои амплуа: если уже рубища никого не шокируют, их можно заменить одеянием светского щеголя и тем самым опять вернуться к главной цели - чтобы тебя считали особенным человеком, тобой восхищались. Конечно, и среди верующих встречаются лицемеры, которые любят принимать вид подвижников и аскетов с помощью каких-нибудь манипуляций со своим внешним видом. Но это как раз доказывает верность изначально утверждавшегося: если бы не было замечено, что возрастающая духовная зрелость снижает желание прихорашивать свою внешность, то никто бы из лицемеров, желающих присвоить себе в глазах окружающих плоды святости без всякого труда со своей стороны, не стал бы внешне уподобляться действительно духоносным людям. Изнывая и падая в своем аскетическом подвиге, мы упрекаем Божественную волю в неподъемности наложенного на нас бремени. Однако очень часто в наше время причина духовной немощи и падений заключается не в превосходстве посланных нам искушений над нашими силами их понести. Причина в отсутствии дерзновения для подъятия подвига, об этом говорил св. Серафим Саровский. А причина отсутствия дерзновения коренится в духовном размягчении, которое проистекает из нашей любви к миру. Именно любовь к миру делает всегда наше стремление служить Богу половинчатым. Мы не вполне отрешились от возможности и желания еще разок, еще чуточку вкусить мирской сладости, которая предлагается современному потребителю в невиданном никогда ранее разнообразии и ассортименте. Мир стал лукав и диавол стал лукав. Диавол умудрился в тактике искушений. Враг знает, что христиан невозможно одолеть силой, гонениями, смертью. История Церкви свидетельствует, что в периоды мира и спокойствия христиане духовно расслаблялись, развращались, обмирщались. Именно лояльностью к христианскому обществу со стороны лежащего во зле мира диавол делает последнюю попытку сломать дух ревности христиан в служении Богу. (Конечно, мы знаем, что всемирная история завершится очередным кровавым гонением на христиан, но оно не будет диавольским ухищрением поколебать основания Церкви, как то было в I-III вв. То будет последней местью, попущенной Богом, то будет яростью от бессилия). И в наше время достаточно людей присоединяется к христианской Церкви, но реального подвига борьбы со страстями почти никто не несет. Как и на заре своего существования христианское общество становится меньшинством, говорю об истинно спасающихся христианах. Монашество качественно скудеет, несмотря на то, что количественно растет. А ведь монашество это духовный барометр жизни Церкви. Как сложно теперь, отвергнув взор от мира, уйти в клеть своего сердца и закрыть все его двери для соблазнов мира. Кто-то за спиной постоянно шепчет: "подожди еще, повеселись последний раз; ты еще молод и рано становиться монахом". Теперь христианин, старающийся следовать духу св. отцов и живущий в миру, действительно походит на монаха. Не это ли имели в виду некоторые отцы, когда говорили, "что придет время, когда монахи будут спасаться в мирской одежде" (о. Стратоник, кавказский подвижник)? Одиночество христианина подчеркивается не только веселящимся вокруг него мирским сообществом, но и множеством тех обмирщенных христиан, для которых сервилизм стал принципом их жизненного поведения. Для них все позволено: нарушать посты, редко причащаться, нецеломудренно одеваться, посещать дискотеки, молиться с еретиками, защищать новый стиль, говорить двусмысленно и высокомерно, вообще, дерзко вести себя и т. д. Ведь им неведома борьба со страстями, потому и такие мелочи как ненарушение поста или молитва с протестантом для них ничего не значит, такая строгость им непонятна, воспринимается как фанатизм, нелюбовь к ближнему и проч. Здесь нет иронии или осуждения, здесь речь о том страшном состоянии духовном, когда грех за грех не воспринимается. Ведь, если человек сознательно грешит, потому что послабовольничал и сорвался, но у него развито покаянное чувство, то можно быть уверенным, что он покается в своем грехе и сделает попытку к исправлению. Но страшно за того человека и тем более христианина, ведь последнего Бог будет судить более строго, который принимает какой-либо грех за само собой разумеющееся. Ныне обмирщение христиан воспринимается большинством из них как само собой разумеющееся. А многими не считается и обмирщением. "Это нормальное развитие церковной жизни,- говорят они. Церковь должна идти в ногу со временем. Главное не изменить духу Предания". А хранят ли они в себе этот дух? "По плодам их узнаете их". Многие, в особенности провинциальные священники, которые в материальном отношении живут скромно, которым близок дух народного благочестия, которые находят еще услаждение в чтении житий святых и которые считают себя далекими от научно-богословской образованности, - все они до определенной поры еще могут считаться оплотом и тылом для строгих ревнителей благочестия. Сами же они вряд ли являются таковыми; будучи втянутыми в острые церковно-богословские дискуссии, они предпочитают безмолвствовать, если видят, что сама церковная власть не ревнует о чистоте веры. Несмотря на такой конформизм, эти батюшки действительно недоумевают и негромко возмущаются, когда встречаются с пренебрежением канонов, и особенно с нарушениями церковной дисциплины и обычаев. Религиозная интуиция дает им более-менее четкие духовные критерии в определении того, что можно менять в Церкви, а что следует оставить. Совесть сигнализирует им, когда они сталкиваются с церковными нарушениями и сами вынуждены принимать в них участие. Другое дело представляет собой тип современного священника-экумениста, воинственно настроенного во что бы то ни стало договориться с любой светской властью, настроенного, одним словом, на сервилизм. Вне зависимости, из каких побуждений вызревает данная установка - искренних, наивных, расчетливых, человекоугодливых, прямо враждебных Церкви и т. д. - такая установка лояльности может настолько деформировать сознание человека, что он на самом деле может искренно разрушать дело Божие на земле, т. е. Церковь, и думать, что тем самым он служит Богу. Все же заметно какое-то ожесточение у экуменистов, явное или скрытое, готовое вот-вот проявиться или настолько загнанное вглубь и скрытое под маской дипломатии и терпимости к "непонятливым", что действительно создается впечатление в искренности их заблуждений. Но так как экуменистам часто приходится сталкиваться с ревнителями чистоты веры, которые своим мужественным противостоянием тревожат их совесть, то чтобы свою совесть как-то унять, приходится ожесточаться. Под действием постоянного ожесточения и еретического упорства совесть может надолго, а то и навсегда замолчать. Вот тогда появляются на самом деле "искренние" экуменисты, которых не разубедит никакой аргумент, никакой пример св. отца и у которых на все есть свой ответ, свой богословский контраргумент. Во всех их суждениях замечается духовное нечувствие, отсутствие у них какой бы-то ни было конфронтации с миром, напротив, они полностью проникнуты мирским духом. Любое неудобство, которое Церковь создает для мира, они тут же готовы уладить богословски оправданными и подкрепленными реформами. То есть вполне легально, строго православно. Все, что раньше делало христиан изгоями, фанатиками и проч. очень аккуратно устраняется и, не теряя своей православности, по их мнению, православные наконец-таки, вступят в конструктивный и взаимоуважительный диалог с миром и с другими конфессиями и религиями. Стоит устранить только одну какую-нибудь, казалось бы незначительную деталь, завещанную Преданием, из православной жизни, как действительно мир станет нам ближе, станет к нам "добрее". Это потому, что для диавола устранится один из поводов к озлобленности против по-настоящему спасающихся христиан и соответственно, конечно, враг чуть меньше будет распалять ненависть и ожесточение мира к истинно спасающимся. Этим враг "оценит" стиль экуменистической работы и даст почувствовать вкус и все выгоды дружбы с миром, тем более, что христианин по опыту знает, какой большой труд составляет находиться в постоянном, изматывающем противостоянии с духом мира сего. Поистине удивляешься и недоумеваешь глядя на то, с какой легкостью экуменически настроенные священнослужители решают труднейшие вопросы церковной жизни и особенно устраняют все то, что в глазах западных секуляризовавшихся церковных сообществ и также самого светского общества выглядит и является, якобы, архаизмами, уничтожить или осовременить которые богословски продвинутому и дальновидному священноначалию упорно мешают разные фанатичные группировки ревнителей благочестия. Если какой-нибудь деревенский, еще небольшой остаток благочестия сохранивший, батюшка, все же, на Новый год скушает колбасу перед экраном телевизора, то он все же сознает, что делает грех. Или когда дает деньги сыну-подростку на дискотеку и т. д. Но у современного экумениста никогда не возникает здесь проблем с совестью или церковным укладом жизни. Ведь жизнь изменяется,- думает он,- значит и Церковь не должна стоять на месте. Главное иметь дух любви ко всем. Можно и пост нарушить, чтобы гостеприимные хозяева не оскорбились, можно и с инославным помолиться, чтобы он лучше стал относиться к Православной церкви и проч. Такое легкомыслие не является просто пренебрежением к традиции, это есть показатель отсутствия внутреннего духовного горения, которое характерно тем, что малейшее отступление от норм православного благочестия сопровождается потерей внутреннего духовного мира, стяжание которого является величайшим трудом. Поэтому для того, кто такой труд предпринимает, становится принципиальным разговор о сокращении постов, о переходе на новый стиль, о сокращении продолжительности богослужений и др. Мы, христиане, не можем и не должны любить мир, как царство диавола, который был назван Христом "князем мира сего". Существуют люди с завышенной самооценкой. Они признают гордость добродетелью, призрение к подлым и двоедушным людям - своей заслугой. Стоит им уличить кого-либо в лицемерии или обмане, как тут же они мечут молнии, отворачиваются с презрением, с достоинством утверждают, что они не такие и что, вообще, дуракам они никогда подчиняться не будут. Этим людям не откажешь в некоторых светских добродетелях: честности, исполнительности, прилежании, своего рода порядочности. Им не хватает только великодушия и снисхождения, настоящих, которые бы распространялись на всех людей: хороших и плохих. Но для этого необходимо воспитать в себе смирение, в котором как раз ощущается острый недостаток у того типа людей, который рассматривается. Что толку от нашей честности, которая от недостатка у нас смирения, становится таким удобным поводом для диавола надмевать человека. А ведь, как говорил старец Силуан Афонский, "вся война идет за смирение". Поэтому, как ни парадоксально, но именно лицемеры, двоедушники, лентяи, всякого рода предатели, когда бывают часто уличаемы в своей подлости и обмане, имеют гораздо больше шансов стяжать христианское смирение, полностью исправиться и спастись. Те из них, которые не в силах побороть свои порочные наклонности, все же осознают, что поступают недостойно. У них-то есть понятие о своем несовершенстве. Такие люди научились признавать свою вину, у них развито сознание своей моральной неполноценности, ущербности, причем они отдают себе отчет, что это итог их собственного свободного поведения. А из такого состояния гораздо легче развить в себе христианское сознание своей тотальной греховной ущербности. У людей, презираемых обществом за свои действительно недостойные поступки, гораздо быстрее, при содействии благодати Божией, способно развиваться покаянное чувство. Но вот гордецам, которых по внешним меркам человеческого общежития не в чем уличить, и которые за свои успехи в работе и за свою честность и порядочность (зачастую также лицемерную и показную, но тщательно скрытую) ото всех находятся в почете и уважении и потому зачастую у них создается ложное впечатление, что они и на самом деле обладают какими-то необыкновенными достоинствами и, что почти безгрешны, - таким людям намного труднее покаяться перед Богом. Им это вообще чуждо: ни перед людьми, ни перед собой эти люди не привыкли смиряться. Да и перед кем им было смиряться, когда во всех отношениях, по их мнению, они вели себя образцово и правильно? Сказанному здесь прямой аналогий является Господня притча о мытаре и фарисее. Под впечатлением собственной молитвы оживает каждая святоотеческая строчка. Молитва превыше богословия. Если не молишься, то "Добротолюбие" может наводить скуку: и по непонятливости и чуждости нашему уму и сердцу предмета, заключенных в этой книге рассуждений; и по действию злого духа, который нарочно наводит такую скуку. Молитвой же эти причины устраняются. Молитва отгоняет от нас бесовскую силу, возвышает наш дух. Также молитва возгревает нашу личную заинтересованность в наблюдениях и советах святых подвижников о действии молитвы и ее плодах, о страстях и борьбе с ними. Практикуя молитву для приобретения благодати и для борьбы со страстями, нам очень важно знать, как молились св. отцы и как они боролись со страстями. Но такое знание не есть только потребность нашего ума в необходимой информации. Чтение св. отцов есть также духовное общение с ними, когда мы их читаем или читаем о них, тогда они молятся о нас. Наш дух чувствует их молитвы и потому тянется к их творениям. Вообще, чем духовнее становится человек, тем большей потребностью для него является духовно содержательное чтение. Необходимо, чтобы наш ум, наше тело, наши чувства, наша душа и все наше существо навыкло духовным наслаждениям, искало духовных переживаний. Вначале нужно научить себя стремиться к этому. Испытать радость духовных наслаждений Господь дает многим. Но не надолго многие удерживают ее. Душа огорчается, в ней остается жить потребность в духовных переживаниях. Но не долго длится и это состояние. Под давлением дебелой плоти и влиянием чувственных утех мы забываем о превосходстве ощущений духовных, которые когда-то испытали. Настолько они кажутся нам далекими, настолько нереальным нам представляется, чтобы они могли навсегда в нас заглушить потребность в удовольствиях чувственных, в излишествах этих последних удовольствий. Таким образом не только блаженство от присутствия благодати, но даже само желание к переживанию этого состояния является в нас даром Божиим, не принадлежит нам! Постепенно и терпеливо мы должны приучать себя к осознанию превосходства духовных удовольствий над чувственными, возвращаться воспоминаниями к тем периодам, когда наше существо испытало прикосновение мира духовного. Враг завидует нашему мирному, гармоничному устроению духа, поэтому и удержать благодатное состояние и не поддаться искушению лености и еще больше искушению плотских удовольствий очень сложно. Падения вначале будут неизбежно, но от нас зависит, чтобы они потом больше не повторялись. Силы для того, чтобы начать подвиг снова, дает Господь, но опять же от нас зависит, чтобы пожелать воспользоваться даром Божиим и дерзать снова и снова восставать от греховных падений и бороться со страстями, чтобы в уже очищенную душу смог войти Бог со своей благодатью. Период между падением и восстанием может стать меньше, если в нас успело укорениться стремление к радости духовной, если нами приобретено осознание преимущества оной радости над всеми радостями житейскими, многие из которых, впрочем, не воспрещены христианам, но которые настолько привязывают к себе страстное человеческое сердце, что оно забывает о Боге и о том блаженстве, которое способно доставить общение с Ним. Стремиться к этому последнему есть цель нашей жизни. Конечно, каждому стремиться в свою меру, но все-таки обязательно стремиться. Со временем приобретается опытность духовной борьбы, внимательность к каждой мелочи своего поведения и образа жизни. На самом деле, в жизни духа мелочей не бывает: из-за лишней порции еды, лишнего часа сна, из-за одной гордой или осуждающей мысли, из-за невнимательного взгляда можно очень быстро утратить благодать, полученную за предшествовавший трудный и долгий подвиг, и уже не скоро ее опять возвратить в прежней мере. Душа же, которая испытала радость пребывания в Духе Святом, тоскует, если лишается такого благодатного общения. Однако, положив покаяние в грехе, не всякий способен сразу же восстановиться. Для этого требуется и сила воли и смирение. Последнее необходимо даже больше. Ведь падения и попускаются, чтобы смирить нас и как говорил св. Иоанн Лествичник: тысячу раз упал, тысячу раз восстань, и ангелы почтят твое смирение. Также Отцами было замечено, что именно гордость не позволяет подвижнику после падения сразу восстановиться духовно, ибо он боится вновь не выдержать искушений. В таком случае христианин впадает в уныние, апатию, но так как он испытал превосходство духовно-возвышенного состояния над чувственным, то это последнее, в которое он возвратился в результате своего падения, уже никогда не может его удовлетворить. Не желая сразу взять себя в руки и подвизаться, потому что душа не может смириться с утратой благодати (в результате падения), христианин может долгое время находится в опасной духовной праздности, заглушая привычную потребность духа в богообщении грубыми чувственными удовольствиями. В зависимости от того, насколько духовно продвинут был подвизающийся, зависит то, насколько низко в нравственном отношении он может опуститься. Иногда случаются чудовищные вещи. Кажется, св. Исаак Сирин позволяет падшим монахам есть и пить, что они захотят и сколько угодно, а также спать, но только не выходить из кельи, ибо настолько тяжела бывает боль от духовного падения, что монах, желая хоть как-то заглушить ее, устремлялся из пустыни в городские блудилища. Для христиан же в миру вряд ли представляется возможным настолько высоко духовно подняться, чтобы пережить, после впадения в грех, такие глубокие душевные коллизии, которые имел в виду авва Исаак. Впрочем, у каждого свой индивидуальный духовный путь. Но верно одно, что рано или поздно Господь всякому оступившемуся христианину решительно дает почувствовать свою благодатную помощь в деле его спасения и возвращения к прежней мере подвижничества. Именно к прежней мере, ибо после падения христианин может не настолько нравственно пасть, чтобы вовсе забросить даже храм Божий и святые таинства или свою келейную молитву. Но это будет больше механическая молитва, а не творческая, ибо утрачено состояние духовной динамики, подвига и борьбы со страстями уже нет. И хотя его пост и молитва в таком состоянии могут для обычного христианина считаться большим достижением, для самого же падшего являются просто якорем, который не позволяет душе сорваться с места и погибнуть в бушующем житейском море. Поэтому важным остается возвратиться именно в утраченную меру духовного подвига. И когда Господь видит, что душа подвижника собрала силы и смирилась (часто после специально посылаемой для этой цели болезни или сильной скорби), что душа изнемогла от своего бездействия, тогда ей посылается большое духовное подкрепление, благодатное умиление, устраиваются обстоятельства, чтобы облегчить душе возможность вновь начать подвизаться в прежнюю меру и прежнюю силу и дальше духовно возрастать. Все эти духовные перемены позволяют приобрести душе опытность в столь тонкой и опасной борьбе, научают душу быть бдительной к себе, избегать рассеянности, которая часто проистекает от невнимательности к малейшему греховному движению нашего ума, сердца, чувства. Душа научается, после многих перенесенных скорбей, ценить дар Божий, который есть вдруг появившаяся сила и приподнятость духа, позволяющая ревностно взяться за оставленный подвиг и положить как-бы начало новой жизни во Христе. Очень часто наши духовные падения происходят не от недостаточности волевых усилий, а от недостатка твердости и решительности оставить греховную жизнь, светские удовольствия, чувственные страсти. Мирской дух особенно в теперешние времена расслабляет христианскую душу, делает ее бесчувственной к тихой, тонкой духовной радости и благодатным переживаниям. Не одной какой-либо страстью диавол старается уловить, но тем, что представляет нашему взору все мирские соблазны в целом, всеохватывающий рынок мирских удовольствий и забав. Сам мирской дух теперь соблазнителен. Диавол изменил тактику: вместо грубой силы действует тонким обольщением. Уже не страхом принуждаются христиане к отречению от Бога, но сладкими обещаниями беззаботного, радостного земного благополучия. Такая тактика вдвойне лукава, по сравнению с временами первых гонений, когда христианина уговаривали поклониться идолу и взамен обещали жизнь, богатство, карьеру. В наше время диавол настолько обольстил умы людей, что они, продавая Христа за "тридцать сребренников", даже не допускают мысли о каком-то богоотступничестве. Христиане перестали понимать Евангелие, потому что живут не в духе Евангельском, а в духе мирском. Соглашаются, что невозможно "… служить Богу и маммоне" (Лк. 16, 13), а живут так, как-будто это возможно. Чем отличаются современные, особенно западные, христиане от обычных мирских людей? Тем, что в воскресение ходят к литургии или мессе? Есть один очень простой евангельский критерий в определении того, спасается христианин или нет. Он заключается в характере его взаимоотношений с миром. Если мир доброжелателен к христианину, и если сам христианин любит мир, значит, он далек от спасения. Напротив, если из-за христианских убеждений претерпеваются гонения, если окружающие называют сумасшедшим, на любовь отвечают злобой, а христианин за все это благодарит Бога, значит Христос любит его и на самом деле не оставляет. Ибо только тернистый путь ведет в Царствие Божие и всякий только "…усилием входит в него"(Лк. 16, 16). Минск, 2004-2005 |
||
| СООБЩЕНИЯ |
| ЗВУКОЗАПИСИ |
|
"Последнее Воскресение" (MP3)
Святая Зарубежная Русь (МР3) "Духовные песни" (МР3)  |
| ПОСЕТИТЕ |
|
Официальный сайт Свято-Троицкого монастыря в Джорданвилле
Официальный сайт русского церковного зарубежья Сайт Свято-Троицкой Духовной семинарии в Джорданвилле Ссылки
Часть публикаций "Русского инока" сохраняет элементы дореволюционной орфографии. |
Русскiй Инокъ (На главную)
Все права защищены и охраняются законом
Copyright © The Russian Inok (USA). All rights reserved.